──── 370 ────
Круг все чаще разрывался, люди падали, тащились по полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, – некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, – кто-то поднял ее на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
Самгин уже ни о чем не думал, даже как бы не чувствовал себя, но у него было ощущение, что он сидит на краю обрыва и его тянет броситься вниз. На Марину он не смотрел, помня памятью глаз, что она сидит неподвижно и выше всех. Глаза его привыкли к сумраку, он даже различал лица тех людей, которые вырвались из круга, упали и сидят, прислонясь к чану с водою. Он видел, как Захарий выхватил, вытолкнул из круга Васю; этот большой человек широко размахнул руками, как бы встречая и желая обнять кого-то, его лицо улыбалось, сияло, когда он пошел по кругу, – очень красивое и гордое лицо. Плавно разводя руками, он заговорил, отрывисто и звучно, заглушая тяжелый шум и точно вспоминая слова забытые:
– Дух летит… Витает орел белокрылый. Огненный. Поет – слышите? Поет: испепелю! Да будет прахом… Кипит солнце. Орел небес. Радуйтесь! Низвергнет. Кто властитель ада? Человек.
Два голоса очень согласно запели:
Круг пошел медленнее, шум стал тише, но люди падали на пол всё чаще, осталось на ногах десятка два; седой, высокий человек, пошатываясь, встал на колени, взмахнул лохматой головою и дико, яростно закричал:
– Богам богиня – вонми, послушай – пора! Гибнет род человеческий. И – погибнет! Ты же еси… Утешь – в тебе спасенье! Сойди…
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и на седую голову. Люди вставали с пола, поднимая друг друга за руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился на пол, – в круг вошла Марина, и люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
──── 371 ────
Самгин видел, как Марина, остановясь у чана, распахнула рубаху на груди и, зачерпнув воды горстями, облила сначала одну, потом другую грудь.
Вскочил Захарий и, вместе с высоким, седым человеком, странно легко поднял ее, погрузил в чан, – вода выплеснулась через края и точно обожгла ноги людей, – они взвыли, закружились еще бешенее, снова падали. взвизгивая, тащились по полу, – Марина стояла в воде неподвижно, лицо у нее было тоже неподвижное, каменное. Самгину казалось, что он видит ее медные глаза, крепко сжатые губы, – вода доходила ей выше колен, руки она подняла над головою, и они не дрожали. Вот она заговорила, но в топоте и шуме голосов ее голос был не слышен, а круг снова разрывался, люди, отлетая в сторону, шлепались на пол с мягким звуком, точно подушки, и лежали неподвижно; некоторые, отскакивая, вертелись одиноко и парами, но все падали один за другим или, протянув руки вперед, точно слепцы, пошатываясь, отходили в сторону и там тоже бессильно валились с ног, точно подрубленные. Какая-то женщина с распущенными волосами прыгала вокруг чана, вскрикивая:
– Слава, слава!
Самгин почувствовал, что он теряет сознание, встал, упираясь руками в стену, шагнул, ударился обо что-то гулкое, как пустой шкаф. Белые облака колебались пред глазами, и глазам было больно, как будто горячая пыль набилась в них. Он зажег спичку, увидел дверь, погасил огонек и, вытолкнув себя за дверь, едва удержался на ногах, – все вокруг колебалось, шумело, и ноги были мягкие, точно у пьяного.
«Кошмар», – подумал он, опираясь рукою о стену, нащупывая ногою ступени лестницы. Пришлось снова зажечь спичку. Рискуя упасть, он сбежал с лестницы, очутился в той комнате, куда сначала привел его Захарий, подошел к столу и жадно выпил стакан противно теплой воды.
──── 372 ────
«Зачем она показала мне это? Неужели думает, что я тоже способен кружиться, прыгать?» Он понимал, что думает так же механически, как ощупывает себя человек, проснувшись после тяжелого сновидения.
Где-то внизу всё еще топали, кричали, в комнате было душно, за окном, на синем, горели и таяли красные облака. Самгин решил выйти в сад, спрятаться там, подышать воздухом вечера; спустился с лестницы, но дверь в сад оказалась запертой, он постоял пред нею и снова поднялся в комнату, – там пред зеркалом стояла Марина, держа в одной руке свечу, другою спуская с плеча рубашку. Он видел отраженным в зеркале красное ее лицо, широко раскрытые глаза, прикушенную губу, – Марина качалась, пошатывалась. Самгин шагнул к ней, – она взмахнула рукою, прикрывая грудь, мокрый шелк рубашки соскользнул к ее ногам, она бросила свечу на пол и простонала негромко:
– Ой, – что ты? Уйди…
Самгин шагнул еще, наступил на горящую свечу и увидал в зеркале рядом с белым стройным телом женщины человека в сереньком костюме, в очках, с острой бородкой, с выражением испуга на вытянутом, желтом лице – с открытым ртом.
– Уйди, – повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят на эту фигурку, – руки ее поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула головою, бросилась на тахту и крикнула пьяным голосом, топая голыми ногами:
– Ох, да иди, что ли!..
Тогда Самгин, пятясь, не сводя глаз с нее, с ее топающих ног, вышел за дверь, притворил ее, прижался к ней спиною и долго стоял в темноте, закрыв глаза, но четко и ярко видя мощное тело женщины, напряженные, точно раненые, груди, широкие, розоватые бедра, а рядом с нею – себя с растрепанной прической, с открытым ртом на сером потном лице.
──── 373 ────
Его привел в себя толчок в плечо и шопот:
– Батюшки, – кто это? Как это? Захарий, Захарий!.. В этой женщине по ее костлявому лицу скелета Самгин узнал горничную Марины, – она освещала его огнем лампы, рука ее дрожала, и в темных впадинах испуганно дрожали глаза. Вбежал Захарий, оттолкнул ее и, задыхаясь, сердито забормотал:
– Что же это вы… ходите? Нельзя! А я вас ищу, испугался! Обомлели?
Он схватил Самгина за руку, быстро свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника в саду, встал против, махая в лицо его черной полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, – казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, – он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя:
«Танцор, плясун из трактира».
Было неприятно, что этот молчаливый, тихий человек говорит так много.
– Все сомлели во трудах радости о духе. Радение-то ведь радость…
– Я пойду, – сказал Самгин, вставая; подхватив его под руку, Захарий повел его в глубину сада, тихонько говоря:
– Да, уж идите! Лошадь нельзя, лошадь – для нее. Подвел к пролому в заборе и, махнув длинной рукой, сказал:
– Налево мимо огородов, до часовни, а уж там увидите. Самгин пошел, держась близко к заборам и плетням, ощущая сожаление, что у него нет палки, трости. Его пошатывало, все еще кружилась голова, мучила горькая сухость во рту и резкая боль в глазах.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица – безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
──── 374 ────
«Ярмарка там», – напомнил себе Самгин, устало шагая, глядя на свою тень, – она скользила, дергалась по разбитой мягкой дороге, как бы стремясь зарыться в пыль, и легко превращалась в серую фигурку человека, подавленного изумлением и жалкого. Самгин чувствовал себя все хуже. Были в жизни его моменты, когда действительность унижала его, пыталась раздавить, он вспомнил ночь 9 Января на темных улицах Петербурга, первые дни Московского восстания, тот вечер, когда избили его и Любашу, – во всех этих случаях он подчинялся страху, который взрывал в нем естественное чувство самосохранения, а сегодня он подавлен тоже, конечно, чувством биологическим, но – не только им. Сегодня он тоже испуган, но – чем? Это было непонятно.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, – от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, – шагает, сунув руки в карманы, Наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, – в очках.
Он снял очки, сунул их в карман и, вынув часы, глядя на циферблат, сообразил:
«Это… этот кошмар продолжался более двух часов».
Механическая привычка думать и смутное желание опорочить, затушевать все, что он видел, подсказывали ему:
«Это можно понять как символическое искание смысла жизни. Суета сует. Метафизика дикарей. Возможно, что и просто – скука сытых людей».
Вспомнилась бешеная старушка с ее странными словами.
«Вероятно – старая дева, такая же полуумная, как этот идиот, Вася».
Но он знал, что заставляет себя думать об этих людях, для того чтоб не думать о Марине. Ее участие в этом безумии – совершенно непонятно.
──── 375 ────
Если б оно не завершилось нелепым купаньем в чане, если б она идольски неподвижно просидела два часа дикой пляски этих идиотов – было бы лучше. Да, было бы понятнее. Наверное – понятнее.
Он шагал уже по людной улице, навстречу двигались нарядные люди, покрикивали пьяные, ехали извозчики, наполняя воздух шумом и треском. Все это немножко отрезвляло.
Но когда, дома, он вымылся, переоделся и с папиросой в зубах сел к чайному столу, – на него как будто облако спустилось, охватив тяжелой, тревожной грустью и даже не позволяя одевать мысли в слова. Пред ним стояли двое: он сам и нагая, великолепная женщина. Умная женщина, это – бесспорно. Умная и властная.
В этой тревоге он прожил несколько дней, чувствуя, что тупеет, подчиняется меланхолии и – боится встречи с Мариной. Она не являлась к нему и не звала его, – сам он идти к ней не решался. Он плохо спал, утратил аппетит и непрерывно прислушивался к замедленному течению вязких воспоминаний, к бессвязной смене однообразных мыслей и чувств.
У него неожиданно возник – точно подкрался откуда-то из темного уголка мозга – вопрос: чего хотела Марина, крикнув ему: «Ох, да иди, что ли!» Хотела она, чтобы он ушел, или – чтоб остался с нею? Прямого ответа на этот вопрос он не искал, понимая, что, если Марина захочет, – она заставит быть ее любовником. Завтра же заставит. И тут он снова унизительно видел себя рядом с нею пред зеркалом.
Прошло более недели, раньше чем Захарий позвонил ему по телефону, приглашая в магазин. Самгин одел новый фланелевый костюм и пошел к Марине с тем сосредоточенным настроением, с каким направлялся в суд на сложно запутанный процесс. В магазине ему конфузливо и дружески улыбнулся Захарий, вызвав неприятное подозрение:
«Дурак этот, кажется, готов считать меня тоже сумасшедшим».
Марина встретила его, как всегда, спокойно и доброжелательно. Она что-то писала, сидя за столом, перед нею стоял стеклянный кувшин с жидкостью мутножелтого цвета и со льдом. В простом платье, белом, из батиста, она казалась не такой рослой и пышной.
──── 376 ────
– Выпей, – предложила она. – Это апельсинный сок, вода и немножко белого вина. Очень освежает.
Сначала говорили о делах, а затем она спросила, рассматривая ноготь мизинца:
– Ну, что скажешь о радении?
– Я – изумлен, – осторожно ответил Самгин.
– Захарий говорил мне, что на тебя подействовало тяжело?
– Да, знаешь…
– Чем же изумлен-то?
– Ведь это – безумие, – не сразу сказал он.
– Это – вера!
Теперь Марина, вскинув голову, смотрела на него пристально, строго, и в глазах ее Самгин подметил что-то незнакомое ему, холодное и упрекающее.
– Это – больше, глубже вера, чем все, что показывают золоченые, театральные, казенные церкви с их певчими, органами, таинством евхаристии и со всеми их фокусами. Древняя, народная, всемирная вера в дух жизни…
– Мне это чуждо, – сказал Самгин, позаботясь о том, чтоб его слова не прозвучали виновато.
– А это – несчастье твое и подобных тебе, – спокойно откликнулась она, подстригая сломанный ноготь. Следя за движениями ее пальцев, Самгин негромко сказал:
– Я совершенно не понимаю, как ты можешь… Но она не дала ему кончить, снова глядя на него очень строго.
– Ты меня ни о чем не спрашивай, а что надобно тебе знать – я сама скажу. Не обижайся. Можешь думать, что я играю… от скуки, или еще что. Это – твое право.
Он замолчал, глядя на ее бюст, туго обтянутый батистом; потом, вздохнув, сознался:
– Я сожалею, что… видел тебя там… Он говорил не о том, что видел ее нагой, но Марина, должно быть, поняла его так.
– Это пустяки, – небрежно сказала она. – Но ты видел, чем издревле живут миллионы простых людей.
Она встала, встряхнув платье, пошла в угол, и оттуда Самгин услыхал ее вопрос:
──── 377 ────
– Серафиму-то Нехаеву узнал?
– Нехаева? – повторил Самгин давно забытое имя. – Там?
– Ну да! Бесновалась, седенькая, остроносая, вороной каркала: «Дхарма, Дхарма!» А наверное, толком и не знает, что такое Дхарма, Аодахья.
– Вот как… странно, – сказал Самгин, а она, подходя к столу, продолжала пренебрежительно:
– Как везде, у нас тоже есть случайные и лишние люди. Она – от закавказских прыгунов и не нашего толка. Взбалмошная. Об йогах книжку пишет, с восточными розенкрейцерами знакома будто бы. Богатая. Муж – американец, пароходы у него. Да, – вот тебе и Фимочка! Умирала, умирала и вдруг – разбогатела…
Самгин, слушая, удовлетворенно думал:
«Нет, она не может серьезно относиться к пляскам на заводе искусственных минеральных вод! Не может!»
И, почувствовав что-то очень похожее на благодарность ей, Самгин улыбнулся, а она, вылавливая ложкой кусок льда в кувшине, спросила, искоса глядя на него:
– Чему смеешься?
Он промолчал, не решаясь повторить, что не верит ей и – рад, что не верит.
– Неизлечимый ты умник, Клим Иванович, друг мой! – задумчиво сказала она, хлебнув питья из стакана. – От таких, как ты, – болен мир!
Поставив стакан на стол, она легко ладонью толкнула Самгина в лоб; горячая ладонь приятно обожгла кожу лба, Самгин поймал руку и, впервые за все время знакомства, поцеловал ее.
– Неизлечимый, – повторила она, опустив руку вдоль тела. – . Тоскуешь по вере, а – поверить боишься.
Самгину показалось, что она хочет сесть на колени его, – он пошевелился в кресле, сел покрепче, но в магазине брякнул звонок. Марина вышла из комнаты и через минуту воротилась с письмами в руке; одно из них, довольно толстое, взвесила на ладони и, небрежно бросив на диван, сказала:
– Крэйтон все упражняется в правописании на русском языке. Сломал ногу, а ударило в голову. Сватается ко мне.
──── 378 ────
– Он – что? Сватается? – спросил Самгин удивленно и, тотчас же сообразив, что удивление – неуместно, сказал-
– Это меня не удивляет.
– Да, – сказала Марина, бесшумно шагая по ковру. – Сватаются. Не один он. Они – свататься, а я – прятаться, – скучновато сказала она, остановясь, и спросила вполголоса:
– Видел меня нагую-то?
Самгин не успел ответить, – выгнув грудь, проведя руками по бедрам, она проговорила тихо, но сурово:
– Какой мужчина нужен, чтоб я от него детей понесла? То-то!
Затем, тряхнув головою, проговорила глухо, с легким хрипом в горле:
– Супругу моему я за то, по смерть мою, благодарна буду, что и любил он меня, и нежил, холил, а красоту мою – берег.
Самгину показалось, что глаза у нее влажные, – он низко наклонил голову, успев подумать:
«Говорит, как деревенская баба…» И вслед за этим почувствовал, что ему необходимо уйти, сейчас же, – последними словами она точно вытеснила, выжала из него все мысли и всякие желания. Через минуту он торопливо прощался, объяснив свою поспешность тем, что – забыл: у него есть неотложное дело.
«Цинизм и слезы», – думал он, быстро шагая по раскаленной зноем улице.
«Что-то извращенное, темное… Я должен держаться дальше от нее…»
Через несколько дней он совершенно определенно знал: он отталкивается от нее, потому что она все сильнее притягивает его, и ему нужно отойти от нее, может быть, даже уехать из города.
И в середине лета он уехал за границу.
───────────