Welcome to BioSerge ForumInitial creation date 9-11 2013
0 Пользователей и 4 Гостей просматривают эту тему.
(...) Другое дело в „Слове о полку Игореве". Писец имел единственный список, который ему не с чем было сличить для исправления накопившихся ошибок. Принимая во внимание необычность текста, можно удивляться, что ошибок и искажений в нем еще не так много. Это обстоятельство, может быть, говорит о том, что со времени своего создания, в XII веке, до времени написания мусин-пушкинской рукописи, в конце XV—начале XVI века, „Слово о полку Игореве" имело не так много списков. О том же, может быть, свидетельствуют еще сохранившиеся в памятнике следы древнего правописания.
Представляя себе до некоторой степени правописание подлинника „Слова о полку Игореве", мы можем теперь перейти к разбору некоторых непонятных мест поэмы. I. „Тоже звонъ слыша давныи великий Ярославь сын Всеволожь а Владимиръ, по вся утра уши закладаше в Чернигове". (...)Слово „тоже", с которого в первом издании начинается данный текст, нет необходимости заменять архаичным „тъи же". Оно, повидимому, совершенно правильно передает написание подлинника. Только после букв то над строкой стояли, вероятно, две короткие косые черточки. Эти черточки обычно означают выносную букву и в конце слова или в конце строки. Иногда значение их не совсем ясно, тогда их не вносят в текст, но оговаривают в примечании. Однако, повидимому, первые издатели не придавали особого значения надстрочным знакам. Данное место следовало прочитать как „той же", а именно: „той же давный великий Ярославль Всеволожь а Владимир".
Итак, работа над раскрытием неясных мест поэмы требует прежде всего бережного отношения к тексту первого издания. Труды русских ученых, успешно работавших на этом поприще, указывают нам методы, которых надо держаться в данном случае. Новое деление текста на слова, новое, более правильное раскрытие сокращений, восстановление отдельных, с течением времени утраченных знаков, раскрытие ошибок диалектного порядка, исправление неверно прочитанных начертаний и, наконец, выяснение смысла устаревших или утраченных слов — вот те приемы, которые допустимы в данном случае. Всякое произвольное толкование, необоснованное лингвинистически и палеографически, может только затруднить дальнейшее раскрытие текста.
А. Н. Оленин (1763-1843) на протяжении многих лет был одним из близких знакомых издателя „Слова" А. И. Мусина-Пушкина. Розыски и приобретение памятников русской старины, изучение древнерусских рукописей и подготовительные работы к их изданию — вот круг вопросов, которые постоянно привлекали к себе внимание как А. И. Мусина-Пушкина, так и А. Н. Оленина. (...) Естественно предположить, что знакомство Оленина с Мусиным-Пушкиным возникло за несколько лет до переезда послед него из Петербурга в Москву (1799). (...) После долголетней службы в армии и при дворе А. И. Мусин-Пушкин в 1791 году был назначен на видный пост обер-прокурора Синода.(...) Что же касается Оленина, то в 1795 году, после длительного пребывания в „чужих краях" и службы в артиллерии, он стал работать в гражданском ведомстве и начал свое быстрое продвижение по служебной иерархической лестнице. Служебная карьера молодого Оленина совершалась в сферах, тесно соприкасавшихся с административной деятельностью А. И. Мусина-Пушкина. В 1799 году Оленин был уже обер-прокурором III департамента Сената. Получив художественное образование и будучи медальером по специальности, А. Н. Оленин проявлял интерес и к деятельности Академии художеств, которой с 1794 года руководил А. И. Мусин-Пушкин. Последнего с Олениным сближала и совместная деятельность по Российской Академии, в члены которой А. Н. Оленин был избран в 1786 году, т. е. на три года ранее избрания в нее А. И. Мусина-Пушкина.
Не следует забывать, что А. Н. Оленин был избран в Российскую Академию за представленное им „толкование многих военных русских старинных речений" и что с тех пор на протяжении долгих лет, по собственным его словам, он „занимался объяснением многих обветшалых речений в словено-русском языке". Учитывая сложившуюся в кругах Российской Академии репутацию А. Н. Оленина как одного из немногих и лучших знатоков „военных русских старинных речений", естественно думать, что при переводе трудных мест древней поэмы и в особенности ее воинской терминологии (стрикусы, шераширы, папорози и др.) А.И. Мусин-Пушкин должен был обратиться за помощью и советом также и к А.Н. Оленину.
(...) экземпляр „Слова" из библиотеки А. Ф. Бычкова первоначально входил в состав библиотеки А. Н. Оленина. Нас убеждают в этом как сообщение А. Ф. Бычкова о том, что в свое время им была куплена часть библиотеки умершего А. Н. Оленина, так и то, что в ряде мест на полях названного экземпляра „Слова" мы находим карандашные заметки А. И. Ермолаева (177У—1828). С 1800 по 1818 год Ермолаев проживал в доме А. Н. Оленина и был одним из помощников последнего как в его служебной, так и в ученой деятельности. Упорство и самоотверженность молодого А. И. Ермолаева в изучении памятников древнерусской письменности позволили ему со временем стать одним из выдающихся русских палеографов. Однако в начале 1800 года, когда едва успевший окончить Академию Художеств Ермолаев под руководством Оленина только начинал приобщаться к занятиям „российскими древностями", он несомненно не был лицом, известным издателям „Слова". Таким образом будет правильнее предположить, что интересующий нас экземпляр древней поэмы об Игоревом походе был получен от А. И. Мусина-Пушкина А. Н. Олениным и лишь впоследствии попал во временное пользование А. И. Ермолаева. Делал ли Оленин замечания о присланном ему пробном экземпляре „Слова" и были ли они учтены издателями — для суждения об этом, к сожалению, мы не имеем никаких данных.
Глубокий интерес к „Слову о полку Игореве" был засвидетельствован А. Н. Олениным и в его знаменитом „Письме к гр. А. И. Мусину-Пушкину о камне Тьмутараканском, найденном на острове Тамане в 1792 году", изданном в 1806 году. В „Письме о камне" Оленин доказывал правильность мнения А. И. Мусина-Пушкина о том, что упоминаемая в русских летописях Тьмутаракань находилась на Таманском полуострове, а не в Рязанском княжестве, как полагал русский историк первой половины XVIII века В. Н. Татищев. Большое место в „Письме" Оленина отводилось доказательству подлинности тмутараканского камня. Доказательства Оленина в его труде были поставлены на широкую палеографическую и филологическую основу. О значении „Письма о камне" можно судить уже по одному тому, что оно положило начало существованию русской палеографии. Отметим, что большая доля участия в написании „Письма о камне" принадлежала А.И.Ермолаеву; на участие в написании „Письма" указал печатно и сам Оленин. Тем не менее следует заметить, что ознакомление с архивными данными убеждает нас в правильности уже высказанного в литературе мнения, что участие А. И. Ермолаева в написании „Письма о камне" было значительно большим, чем это явствует из самой книги.
Интересно, что автор или авторы „Письма о камне" для доказательства своих взглядов о местонахождении древней Тьмутаракани привлекли и „Слово о полку Игореве". Это замечание о древней поэме, которое было тогда же учтено исследователями „Слова о полку Игореве", но с течением времени ими же довольно прочно забыто, мы даем здесь полностью. Приведя ряд доводов в пользу правильности мнения Мусина-Пушкина о местонахождении древней Тьмутаракани, авторы „Письма" продолжали: „К сим доказательствам можно еще присовокупить некоторые места из песни о походе Игоря. В ней на странице 9 сказано: „Див (Филин) кличет връху древа, велит послушати земле незнаеме, Влъзе, (Волге) и по морию и по Сулию (Пеле) и Сурожу, и Корсуню, и тебе Тъмутороканьскыи блъван (Истукан)". На странице 24, того же сочинения, певец Игоревых подвигов, говорит: „Се бо два сокола слетеста с отня (с отцовского) стола злата (престола золотого) поискати града Тьмутороканя, а любо испити шеломомь Дону...". (...) Приведенный отрывок из „Письма о камне" интересен не только предложенным в нем исправлением написания двух слов древнего памятника (Посулие и Поморие), исправлением, которое было принято и усвоено наукой, но также и тем, что в нем Олениным был дан первый пример обращения к „Слову о полку Игореве" для решения спорных вопросов русской историографии.
В 1810 году некиим Селакадзевым был сочинен так называемый "Гимн Бояна Летиславу". Жертвой этой мистификации явилось большое количество читателей. Селакадзеву поверили поэт Г. Р. Державин, весьма начитанный в русских древностях митрополит Евгений и многие другие. Фальсификация Селакадзева была, однако, раскрыта Олениным в скором времени после ее появления. В письме от 21 марта 1811 года к А. И. Ермолаеву и К. М. Бороздину, находившимся в то время в археологической экспедиции, не скрывая иронии, Оленин писал: „Вы ездили по белу свету отыскивать разные материалы к российской палеографии и едва нашли остатки какого-нибудь ХІ-го, а может только и ХІІ-го века. А мы здесь нашли человечка, который имеет свиток, написанный вовремя дяди и дятки Олега и приписанный Владимиром первым, что доказывает существование с приписью подьячих с самых отдаленных веков российского царства, так точно как доказывал Сганарель, что votre Hue est muette. Если же вам этого мало, то у нас нашелся подлинник Бояновой песни, следующим письмом писанный.. . И прочая и тому подобная".Мнение Оленина о „Гимне Бояна Летиславу", распространенное им среди знатоков, было решающим в разоблачении фальсификации Селакадзева.
О глубоком интересе к „Слову" А. Н. Оленина свидетельствует также и его письмо к секретарю Российской Академии П. И. Соколову от 9 августа 1827 года. Оленин высказывал в этом письме свое отрицательное мнение о „Словаре Академии Российской по азбучному порядку расположенном" (СПб., 1806—1822 гг., 6 частей), хотя сам принимал участие в составлении этого словаря. По его мнению, главяый недостаток словаря вел свое начало от акад. И. И. Лепехина, который, деятельно участвуя в первом издании словаря, перегрузил его слишком пространными статьями на естественно-научные темы. „Гораздо будет полезнее знать, — писал Оленин,—хотя и в самых кратких словах, точное значение многих старинных слов, как то: живой шерашир, хоть и тому подобное (...).
Свои взгляды на задачу словаря русского языка А. Н. Оленин изложил подробно в 1831 году в специальной записке, представленной в Российскую Академию, готовившую новое издание словаря церковно-славянского и русского языков. Наиболее полный охват слов русского языка, включая и „наречие простолюдинов", и предельная краткость в объяснении слов — таковы были высказанные в записке пожелания Оленина. Подобная точка зрения не совпадала с господствующими среди членов Российской Академии взглядами о принципах построения словаря русского языка. Приведенный отрывок из письма Оленина к П. И. Соколову интересен также и тем, что он свидетельствует о попытках А. Н. Оленина ввести в академический словарь словарный состав „Слова о полку Игореве" (шераширы, хоть и др.), сделать его широко известным. Это стремление также нельзя назвать обычным. Известно, что редакция „Словаря Академии Российской по азбучному порядку расположенного" (1806—1822) обошла „Слово о полку Игореве" полным молчанием. Вряд ли это можно объяснить тем, что среди составителей словаря господствовало скептическое отношение к древнему памятнику. Скорее всего замалчивание древней темы объяснялось засильем церковников в среде сотрудников словаря [архимандрит Михаил (Десницкий), архимандрит Иннокентий, протоиерей Красовский и другие]. Составители перегрузили словарь лексикой церковных богослужебных книг и остерегались введения в него элементов древнерусского разговорного языка. Языческие элементы „Слова о полку Игореве" также могли послужить препятствием для „признания" его редакцией академического словаря. Важно отметить, что в изданном в 1834 году „Общем церковно-славяно-российском словаре" П. И. Соколова пожелание А. Н. Оленина впервые было реализовано, хотя и в далеко не полном виде. Может быть, не без влияния Оленина Соколов ввел в свой словарь несколько слов из древней поэмы (баян, былина, буй-тур и др.).
В 1832 году А. И. Олениным был издан его „Опыт об одежде, оружии, нравах, обычаях и степени просвещения словян от времени Траяна и русских до нашествия татар". Этот труд обнаружил в Оленине незаурядного для своего времени знатока истории южных славян^. Интерес А. Н. Оленина к славянам „времен Траяна" находился в несомненной связи с его продолжительным и серьезным интересом к „Слову о полку Игореве" и встречающимся в нем четырехкратным упоминанием загадочного имени Траяна („рища в тропу Трояню", „вечи Трояни", „земля Трояня", „на седьмом веце Трояни"). (...) В настоящей статье нас интересует не оценка научных достоинств „Опыта" Оленина, а лишь один вопрос: в каком отношении находится названный труд Оленина к его взглядам на древнюю поэму об Игоревом походе и на упоминаемое в ней имя Траяна? Первые издатели. „Слова" объяснить это имя, как известно, не могли. „Кто сей Троян, догадаться ни по чему невозможно",—сообщали они. Однако уже первые исследователи древней поэмы, еще не обладавшие необходимыми для них историческими сведениями, начали связывать имя Трояна в поэме с римским императором Траяном. Важно отметить, что на эту связь указывал в 1810 году и близко стоявший к Оленину В. В. Капнист, который в своем истолковании „Слова" пользовался помощью члена оленинского кружка А. И. Ермолаева.А. Н. Оленин несомненно был также убежден в необходимости проведения связи между упоминаемым в древней поэме именем Трояна и историческим именем императора Траяна. Нельзя признать случайным то, что в своем „Опыте об одежде" начальный период культурной и государственной жизни славян Оленин приурочил ко „времени Траяна", причем привел ряд аргументов в пользу своего мнения. Не случайно и то, что всю историю изменения одежды древних славян и „словенороссов" Оленин несколько наивно подразделил на три больших периода; 1) от времен Траяна до татарского нашествия, 2) от татарского нашествия до времен Петра I, 3) от преобразований Петра I до XIX века. Не приходится сомневаться в том, что „времена Траяна" в „Опыте об одежде" ассоциировались в сознании его автора с „веками Трояна" из „Слова о полку Игореве". Несомненно и то, что развитию, в науке подобного взгляда на упоминаемое в древней поэме имя Трояна названный труд Оленина оказал немалое содействие.
Настоящая работа имеет целью дополнить наши сведения о сгоревшей рукописи Мусина-Пушкина, в которой находился текст „Слова о полку Игореве". Мы будем исходить из общих палеографических наблюдений над древнерусскими рукописями, применяя эти наблюдения к тем данным, которые можно извлечь из двух дошедших до нас списков поэмы. Самые списки эти можно рассматривать как два разных приема транскрипции подлинного текста. Первая транскрипция сделана до 1796 года и в основном принадлежала самому владельцу рукописи А. И. Мусину-Пушкину, который, „чрез старания свои и прозьбы к знающим достаточно российский язык, доводил чрез несколько лет... перевод до желанной ясности", как сказано в предисловии к первому изданию „Слова". Конечно, слова эти должно относить не только к переводу, но и к работе по прочтению самого текста рукописи. Второй список поэмы представлен первым изданием 1800 года. В основу его положено чтение, принятое Мусиным-Пушкиным, однако самый принцип передачи текста, как мы увидим, в нем иной. Если Мусиным-Пушкиным руководило желание дать удобопонятный текст, то Малиновский и Бантыш-Каменский стремились возможно точнее передать самый памятник, не пропустить и не исказить чего-либо, имевшегося в древней рукописи.
Александр, общался намедни с Евгением Беляковым (исследователем СПИ со стажем), вспоминали наши обсуждения СПИ с 2008 года. Он и я первые полгода тоже сомневались в подлинности СПИ, но переведя каждую строку, поставив слова в предложении в синтаксическую зависимость, расшифровав «тёмные места», которые ранее считались нечитаемыми, однозначно убедились в подлинности СПИ и стали горячими его поклонниками. По-хорошему даже завидуем Вам немного, ибо настоящее открытие «Слова» у Вас ещё впереди. Дерзайте и обрящите!
Итак, обратимся к самому памятнику. Первое издание хорошо известно и уже не раз переиздавалось факсимиле. Оно состоит из предисловия „Историческое содержание песни", принадлежащего А. Ф. Малиновскому (стр. 3—8), и текста самой поэмы с переводом и примечаниями (лл. 1—46). Текст и перевод идут параллельно двумя колоннами. Примечания даны внизу под чертой во всю ширину страницы. На одних страницах они совсем отсутствуют (стр. 13 и 39), и тогда столбцы текста и перевода содержат по 25 строк каждый. На других страницах размер текста и перевода изменяется в зависимости от количества и размера примечаний. Так, на стр. 2 эти два столбца имеют всего по 3 строки, на стр. 14 — по 6 строк. Текст поэмы в первом издании содержит 787 кратких строк; если считать в среднем по 20 знаков в строке, то всего получаем 15 740 знаков. Разумеется, это приблизительный расчет, так как он исходит из сред него числа знаков в строке. Надо также принять во внимание, что в оригинале знаков было несколько меньше в результате подтитловых сокращений и выносов. Спрашивается, какого размера была листовая страница рукописи Мусина-Пушкина и сколько листов занимала в ней поэма.
