Слово о «Слове»: откуда есть пошла душа русская

Васильев Константин Алексеевич «Гадание»

В любых вопросах всегда необходимо раскрывать проблемы не только со своей точки зрения, но также принимать во внимание, что по этому поводу могут думать другие. При подготовке книги «Не сотвори кумира», я попросил известную писательницу и этнографа прочитать наброски моих размышлений о возможном авторстве «Слова о полку Игореве» и написать своё собственное сочинение на эту тему. Она решила остаться за псевдонимом «Русалка Боянова». Я привожу здесь её версию, как есть, без изменений.

Это лишь размышления неравнодушного дилетанта

Русалка Боянова

О культуре и образах, определяющих самость русского народа

.

Человечество не может без некоторых вещей: оно без них не становится человечеством, а вымирает, оставляя после себя человекообразные кости, или, может быть, превращается в шимпанзе. У каждого народа есть культура, даже у самого дикого где-нибудь на островах в Тихом океане. Культура бывает очень развитой, сложной, растущей ввысь и вширь, как русская культура. Она бывает попроще, с хорошо развитой музыкой и почти отсутствующей живописью, или наоборот — например, японская культура как музыкальная не воспринимается, её удел — разного рода рисование и литература. Бывает, что культура не выходит за рамки ритуальной, религиозной, когда существуют только традиционные песни и пляски, и их назначение — наполнить магией определённые моменты жизни. Совсем без культуры не бывает ни один народ; и у каждого, даже самого развитого, есть на древе культуры те нижние, старые ветки, которые словно лежат в основе осознания народом своей самости и наполняют магией моменты его существования.

В мире часто путают культуру российскую и русскую. Даже понятия «российский» и «русский» обычно обозначают одним словом: Russian, russe, ruso, Russisch и так далее. Обратите внимание: за редким исключением используется именно калька со слова «русский». Действительно, всякий знает, что в основе российской лежит великая русская цивилизация. И всё равно они не идентичны. Поставьте рядом слова «Россия» и «духовная основа» — главной ассоциацией тут же окажутся Пушкин и Толстой. И да, тот и другой — воспевают, прежде всего, имперское, российское, а не национальное русское. А теперь замените Россию Русью — и ассоциации пойдут уже другие. «Слово о полку Игореве», иконы Андрея Рублёва, святой старец Сергий Радонежский. Вот это — Русь. Это — метки самости русского сознания, основа культуры и её древняя магия. Метки эти удивительно ярки, если заметить, что говорят у нас чаще именно о российском, не о русском; в школе на Пушкина и Толстого делают упор, «Слово» — едва затрагивают. В учебнике истории обязательно есть репродукция рублёвской «Троицы», но старательно нас знакомят с Репиным и Билибиным. Разве что Сергию Радонежскому теперь стали уделять много внимания. Во времена моего детства нам рассказывали не о святых, а о пионерах-героях…

В чём особенность этих столпов русской — не российской — культуры? Что-то в них есть такое, что заставляет нас воспринимать их как само начало русской культуры, несмотря на то, что было до них или одновременно с ними.

Загадка «Слова о полку Игореве» — истинно гениального эпического произведения — будоражила русские умы с момента обнаружения копии рукописи. В те времена допетровская Русь воспринималась практически как безлитературная и бескультурная; считалось, что вся «высокая» культура была привнесённой, византийской. Подлинность текста «Слова» сразу вызвала и сомнения, и желание верить; неоднозначности восприятия «Слова» добавлял тот факт, что оригинальная средневековая рукопись, с которой делались копия и перевод, погиб в московском пожаре во время войны 1812 года. Многие пытались разгадать авторство эпоса. Над переводом «Слова» работали, как известно, граф Алексей Мусин-Пушкин, археограф Алексей Малиновский и модный тогда историк Николай Карамзин. Не могли ли они сообща фальсифицировать громкую находку? Масло в огонь подливала и получившая хождение подделка афериста Антона Бардина. Немало коллекционеров пострадало, покупая «настоящие древнерусские» рукописи бардинского изготовления — якобы украденные во время московского пожара из московских библиотек и тайно сохранённые.

В конечном итоге время расставило всё по местам. Подлинность «Слова» теперь считается несомненной. Однако вопросов остаётся всё так же много. Кто автор? Настолько литературно сложное объёмное произведение не могло быть чем-то вроде постепенно складывающейся народной песни; значит, единый и настоящий автор есть; значит, автор важен, поскольку важно для русской самости само «Слово о полку Игореве». Какова цель написания? В допетровской Руси не создавали чисто развлекательной, «приключенческой», если проводить аналогии с жанрами нашего времени, литературы. Письменное слово представлялось чем-то очень значительным, почти магическим, чтобы использовать его так легкомысленно. У всякого литературного произведения была своя практическая цель.

Отчего так тесно переплетены в русском сознании, на первый взгляд, несвязанные друг с другом образы рублёвской «Троицы», преподобного Сергия Радонежского и эпического рассказа о неудачном походе князя Игоря Святославича? Какова их реальная связь? Каково их действительное место в русской цивилизации?

Этими вопросами нельзя не задаться, и я попробую на них ответить в данной статье.

Конечно, я — не профессиональный учёный, я — дилетант, однако же, дилетант с живым, горячим интересом к русской культуре и дилетант, способный размышлять, сопоставлять, анализировать, в общем — думать. Потому считаю себя вправе, хотя бы и с принципиальной позиции любителя, попробовать поделиться своим видением ответов на обозначенные мною выше вопросы.

О чём ведает и поведает автор Слова

Хотя каждый русский человек, вероятно, имеет общее представление о сюжете «Слова о полку Игореве», стоит немного освежить содержание эпоса в памяти прежде, чем продолжать о нём разговор.

Основной сюжет «Слова» — неудачный военный поход князя Новгород»—~северского, Игоря из рода Ольговичей — одного из самых политически активных и в то же время неудачливых княжеских родов Руси. (Возможно, читателю будет небезынтересно, что именно от Ольговичей пошли дворянские фамилии Волконских и Оболенских). Очень выразительно описывая сам поход, автор «Слова» также делает многочисленные лирические отступления, придающие произведению особенную глубину и поэтичность. Часть отступлений, несомненно, служат украшению текста, они представляют собой чистую поэзию; другая часть — философско-политическая. Автор повествует о бедах Киева и Чернигова и объясняет их неразумным поведением молодых князей, занятых спорами и раздорами в то время, как им стоит объединять свои силы и действовать всегда в согласии.

По сюжету, князь Игорь отправляется в очередной поход на половцев, через год после удачного похода князя Киевского Святослава (который также упоминается) и через четырнадцать лет после собственного победоносного похода (о чём мы можем узнать из летописей). Ещё перед выступлением полководец видит неблагоприятный знак — полное солнечное затмение. Князь тревожится, но всё же не отказывается от своих планов. Собранные Игорем и его братьями войска двигаются на реку Каялу; весь путь неблагоприятные знаки преследуют их. На Каяле русские вступают в бой с половцами, гораздо более многочисленными, чем, по видимости, предполагалось изначально, и войско Игоря претерпевает поражение. Как мы знаем из летописей, в результате сам Игорь, его братья Всеволод и Олег и четырнадцатилетний сын Владимир оказываются в плену, причём Игорю удалось бежать, но автор «Слова» опускает этот момент как постыдный или несущественный и сразу описывает собственно побег, одинокое и печальное возвращение героя.

Наряду с Игорем, довольно пристальное внимание в «Слове» уделяется ещё двум персонажам: двоюродному брату героя, великому князю Киевскому Святославу, и игоревой жене, упомянутой по отчеству — Ярославна. Святослав видит тревожный пророческий сон о предстоящем пленении своих братьев и племянника, а затем произносит речь — и его речь явно используется для выражения авторской позиции. (Мы обязательно вернёмся к её содержанию позже). Ярославна произносит длинный поэтический монолог, в котором описывает бедственное положение русских из разбитого войска. Её образ очень интересен, он сплетается с более кратко упоминаемой (и тоже по отчеству — Глебовна) женой князя Всеволода и некоей княгиней, матерью Ростислава, и даёт читателю возможность эмоционально прочувствовать, ради чего — или, точнее, кого — бьются русские с половцами. Ярославна олицетворяет семью, родню — или, если брать более широко, саму Родину, которая для жителя Древней Руси и есть — совокупность родных друг другу людей, неотделимых, конечно, от земли, на которой они живут.

Интересно не только то, что поведал нам автор «Слова», но и то, о чём он, очевидно, ведал, то есть, знал и имел представление. Речь идёт не только о самих исторических событиях; грамотность в Древней Руси была нормальным явлением, довольно много людей имели доступ к летописям и их копиям, не считая устных рассказов, так что осведомлённость о деталях похода не может вызывать особенного интереса. Гораздо любопытнее познания автора в литературе и фольклоре; а он их ярко демонстрирует, используя огромное количество поэтических и художественных приёмов из совершенно различных культурных традиций. Описание бьющегося с половцами Всеволода как шлемоблещущего, например, выдаёт знакомство поэта с греческой литературой; специалисты говорят о явном влиянии на произведение также скандинавской героической поэзии, русских письменной и устной традиций повествования (а они различались — письменная складывалась под сильным влиянием византийской духовной литературы). Автор явно исповедует православную веру, но активно и непринуждённо использует с художественными целями образы славянских богов. Кстати, описания русских земель сделаны так, словно поэт много путешествовал и хорошо знает разные княжества. Интересно и то, что, в отличие от многих эпосов, описание Игорева похода очевидно является для автора — в виде воспевания ли или осмеяния — не главной целью, но чем-то вроде способа максимально выразительно подать свои политические идеи.

Другими словами, перед нами складывается образ человека хорошо образованного, повидавшего русский мир, совершенно точно русского по национальности (тесное знакомство с народными поэтическими приёмами и поверьями!), политически активного или, как минимум, неравнодушного, и уверенного в необходимости согласия между русскими князьями и их подчинения единому вождю. Исследователи также прибавляют: хорошо знающего псалтырь и, по всей видимости, сильно в возрасте.

Кроме того, он был несомненный гений.

О том, что определяет этнос, и о том, кто создаёт эпос

В науке считается, что эпос однозначно определяет этнос. Это означает, что если сюжет сказки может при каких-то условиях перекочевать из одного народа в другой, то эпос никогда не переходит от одного этноса в другой. Фактически эпос определяет этнос. То есть так можно определить, например «русских» — и именно потому «Слово о полку Игореве» является одним из главных маркеров самости нашего народа.

Однако, я убеждена, народ сам по себе не рождает эпос. «Народ» может создать простую сказку или простейшего сюжета песню — и то, каждый взрослый человек понимает, что сочиняет не вся общность людей одной крови, а отдельные его представители, подхватывая друг у друга сюжеты, пересказывая их с собственными искажениями и добавлениями, и только потому, что оригинальные авторы неизвестны, а объёмы искажений и дополнений за поколения давно переросли объёмы оригинального устного произведения, мы начинаем говорить о народе как авторе.

Сложить же подобным образом сложное, художественно развитое, замечательно скомпонованное произведение народ не может. За любым истинно эпическим произведением стоит один основной автор и, в зависимости от объёма, некоторое количество талантливых обработчиков-соавторов, обычно разделённых по времени с первым автором.

Таким образом, всегда есть кто-то, кто создаёт эпос, определяя тем самым этнос, создавая или пересоздавая целый народ не в биологическом, а высшем, духовном смысле.

Русский эпос представлен, конечно, прежде всего «Словом о полку Игореве» — произведением масштабным, композиционно сложным, по месту своему и художественной яркости сопоставимым с «Войной и миром» Толстого или «Евгением Онегиным» и «Русланом и Людмилой» Пушкина.

Кроме того, эпическая литература Руси включает в себя множество богатырских былин, большая часть из которых также имеет сложный, хорошо скомпонованный сюжет и богата выразительными художественными приёмами. Они создают тот литературный массив своего времени, какой в девятнадцатом веке создают повести Пушкина, Толстого, Тургенева, Достоевского и других наших прославленных писателей. Заметьте, я сравниваю былины с авторскими, профессиональными литературными произведениями; я обязана, вынуждена это сделать, потому что тот самый народ, который, якобы, является автором богатырских эпосов, к девятнадцатому веку отчего-то не смог создать ничего подобного — схожие с былинами по сложности и художественному уровню произведения мы наблюдаем только в профессиональной литературе.

Очевидно, потому, что былины являются не продуктом коллективного «покусочного» сотворчества, но произведениями профессиональных и талантливых поэтов, Пушкиных и Лермонтовых своего времени. Говоря о былинах, к народному творчеству можно отнести только очень мелкие изменения-искажения, неизбежные при любительских пересказах, внесённые поверх основных, хорошо разработанных сюжетов, да ещё неизбежное при передачи от поколения к поколению изменение языка на более современный. От этого былины делаются не более народным произведением, чем немного (не ради пародии) перевранный школьником при пересказе «Мцыри».

На вопрос, когда именно возникли русские народные былины, обыкновенно указывают четырнадцатый век, поскольку в них не отражена наступательная политика Московского государства, ставшая определяющей со второй половины пятнадцатого века. Однако собирать и записывать былины начали только через пятьсот лет. Удивительным образом без записи — письменное литературное пространство предназначалось только для сильных сего (князей и духовенства) — на одной только изустной традиции, без серьёзных искажений и упрощения сказания о богатырях сумели прожить пять веков. Для этого недостаточно авторского таланта, для такого эффекта произведение должно иметь большой резонанс в сердце народа, находить в нём живой отклик. Можно сказать, что русские былины находились в неком термодинамическом равновесии с народом. Потому, хотя никто из бесчисленных рассказчиков и пересказчиков не ставил перед собою целью именно сохранить русский эпос для потомков, он сохранялся словно сам собой.

По той же причине «Слово о полку Игореве» в позднем русском Средневековье оказалось невостребованным, невоспроизводимым. Для летописцев оно было слишком художественным, поэтическим, «сказочным», чтобы к нему отнеслись серьёзно, со всем тем вниманием, что предназначалось для имеющих практическую, с точки зрения современников, ценность текстов. Для народа «Слово» оказалось слишком сложносочинённым (ещё раз: структура и поэтика делают «Слово» аналогом «Войны и мира» Древней Руси, не по смыслу, а по литературным характеристикам; пересказывать «Войну и мир» и «Капитанскую дочку» — вот какова разница между «Словом» и богатырскими былинами). Хотя я не исключаю возможности, что в течение короткого времени — прямо непосредственно перед Куликовской битвой, «Слово о полку Игореве» могло иметь широкое изустное хождение, целиком или в виде самых выразительных фрагментов.

Поскольку, как я уверена, и «Слово о полку Игореве», и былины создавались в одно и то же время и с одной и той же целью.

О том, чем был ознаменован XIV век для русского народа

Четырнадцатый век напрямую связан со всеми тремя метками самости русского народа. В этом столетии родился Андрей Рублёв, иконописец, который позже, в самом начале пятнадцатого века, напишет знаменитую «Троицу»; в этом столетии появился, действовал (и активно!) и умер преподобный Сергий Радонежский. В этом столетии созданы богатырские былины, в этом столетии произошло одно из главных, национально значимых событий русской истории — Куликовская битва. Четырнадцатый век — время раздоров между русскими княжествами и основания Сергием Радонежским Троицкого Монастыря (позже названого Свято»—~Троицкой Сергиевой Лаврой), в котором Рублёв принял постриг.

Без преувеличений и натяжек можно сказать, что четырнадцатый век — время рождения русского этноса.

Ни в коем случае я не хочу сказать, что русских до четырнадцатого века не существовало. Но всякий народ становится нацией, цивилизацией, этносом не сразу, в определённый исторический момент; и всякий потом хранит память об этом рождающем моменте — в виде тех самых меток самости. Для русских он пришёлся на четырнадцатый век, как для российской цивилизации — на век девятнадцатый.

Как я уже написала, четырнадцатое столетие — время раздоров между русскими князьями, ослаблявших русскую землю в целом. В это же время фактически раздробляется Золотая орда; отличный момент, чтобы объединиться и нанести по ней сокрушительный удар, освобождающий русских от монгольского ига. Стоит его упустить, и монголы ордынца решат свои проблемы и вновь укрепятся. Но русским князьям словно и дела нет. Они делят города и земли, власть и богатства. Исторический момент может длиться относительно долго, но русские чуть его не упустили, как вдруг, чудесным образом, князья начинают объединяться под предводительством князя Московского и Владимирского Дмитрия (мы знаем его по прозвищу «Донской») и начинают борьбу с игом Орды, кульминацией которой становится Куликовская битва — победа русской рати над туменами хана Мамая.

Чей же это чудесный образ? Сергия Радонежского. Это он, будущий святой, ездит по русским княжествам и ведёт сложнейшие дипломатические и политические переговоры, цель которых полностью совпадает с желаниями автора «Слова о полку Игореве»: согласие между русскими князьями, их объединение перед лицом врага.

Выше я заметила уже, что считаю: у создателей и былин, и «Слова» была единая цель, и творили они в единое время. На мой взгляд, более, чем очевидно, что целью было поднятие народного духа, осознание себя единым этносом, придание русским веры в свои силы, в свою потенциальную героичность; и мне так же очевидно, что время, когда создавался русский эпос — четырнадцатый век, поскольку именно тогда встала острая необходимость срочной консолидации, обретения общности и целости русским народом ради освобождения родины от давнего угнетателя. Требовались литературные произведения в формах, которые будут приняты и у образованнейших — то есть, князей и бояр, — и у самых простых людей — крестьян и горожан, иначе бы общего подъёма духа не вышло. «Слово о полку Игореве» отвечает запросам первых, былины — последних. Будучи, несомненно, высокохудожественным произведениями, памятниками русской литературы, они, тем не менее, создавались с целью политической агитации.

Вспомним содержание «Слова». В эпосе активно используются лирические отступления. Часть из них — воспевание русской земли, красот русских княжеств. Часть — наполнена откровенным выражением политических воззрений автора, притом — в форме воззвания. Длинная речь Великого князя Киевского — «золотое слово», подчёркивает безымянный поэт — состоит из горьких упрёков. Сначала он объясняет причины поражения двоюродных братьев: они решили всю славу добыть себе и из тщеславия не объединились с ним против половцев. Потом Святослав обращается по очереди к различным князьям русским, перечисляя их доблести, и призывает их объединиться и отомстить половцам за смерть русских воинов. Заканчивается «Слово о полку Игореве» моралью:

Здравы будьте, князья и дружина,
Борясь за христиан
против нашествий поганых!

Более, чем актуальный призыв для Руси четырнадцатого века.

Можно возразить, что речь в «Слове» идёт о событиях конца двенадцатого века, и врагом обозначены именно половцы. Однако не стоит забывать, что «Слово о полку Игореве» — художественное произведение, активно использующее метафоры и иносказания. Как публицисты-агитаторы во время Великой отечественной войны обращались к образам героев войны 1812 года и истории победы Александра Невского, так и автор «Слова» обращается к узнаваемым историческим событиям, проводя явные параллели с современной ему ситуацией и предлагая сделать читателю вполне определённые выводы из чужих ошибок. Во вступлении поэт обещает рассказать «старыми словами», но о «нынешнем Игоре». Мне очевидно, что «нынешний Игорь» — собирательное обозначение по отношению к князьям, не желающим объединяться под началом великого князя и потому терпящим поражения на горе земле русской. «Старыми словами» о «нынешнем Игоре» означает — повествуя историю давно минувших дней, говорить о сегодня.

О странных неизвестных при очень известных

О двух из столпов русской самости можно сказать нечто одинаковое: и в истории «Слова о полку Игореве», и в биографии преподобного Сергия Радонежского есть огромные — и странные! — белые пятна.

Автор «Слова», как я уже написала, был безусловным гением, а его творение — выдающимся произведением своего времени. В отличие от русских и россиян девятнадцатого века, мы уже знаем, что Древняя Русь не была безлитературной культурой; литературная жизнь была в ней — по тем временам — довольно активной. Рукописи многократно переписывались и воспроизводились, как духовного и политического, так и светского содержания (последние сохранились хуже, потому что при многочисленных войнах не бывали спасаемы в стенах монастырей). У всех или почти всех хоть сколько-нибудь крупных трудов удалось установить автора; зачастую особых исследований и не требовалось.

И только создатель «Слова о полку Игореве» словно растворился в воздухе.

Для сравнения, это как если бы в девятнадцатом веке совершенно случайно потеряли автора «Войны и мира». Кто автор «Преступления и наказания» или «Накануне» — известно, а огромного и высокохудожественного романа о значимых для страны исторических событиях — никто не имеет понятия.

Может быть, «Слово о полку Игореве» было непопулярно? Но с него снимали копии (одну из них и обнаружил Мусин-Пушкин), ему подражали — близкие к «Слову» обороты и художественные приёмы можно найти в светских произведениях, посвящённых противостоянию русских княжеств хану Мамаю — «Задонщине» и «Сказании о Мамаевом побоище». Кстати, оба они написаны вскоре после Куликовской битвы, что вполне логично — подражать свежему шедевру на сходную тему, если мы берём за данность, что «Слово» написано именно перед битвой на Куликовом поле, в четырнадцатом веке. Некоторые находят соответствия «Слову» и в более древних рукописях, но выглядят эти находки сильно притянутыми за уши. Так, иные считают, что некоторые миниатюры в Радзивилловской летописи (предположительно тринадцатый век) можно найти следы мотивов «Слова»; однако ничто в самой летописи не указывает на знакомство её создателя с эпосом. Другие считают, что «Слово» цитируется в приписке писца Домида в Псковском «Апостоле» (1307 год): «При сих князех сеяшется и ростяше усобицами, гыняше жизнь наша, въ князех которы, и веци скоротишася человеком» — однако так же точно можно утверждать, что в «Слове» используется подсмотренный удачный оборот, или что и Домид, и создатель эпоса цитируют кого-то третьего, ведь, опять же, далеко не все светские произведения дожили до конца восемнадцатого века, когда литературой Древней Руси стали интересоваться.

Итак, написание «Слова» однозначно не прошло незамеченным в литературном мире русского средневековья и так же однозначно по подтверждённым моментам цитирования (а это не только упомянутые художественные произведения, но и некоторые летописные повести о битве на Куликовском поле) привязано к противостоянию Дмитрия Донского и хана Мамая. И, тем не менее, имя автора настолько значимого произведения исчезает бесследно, а сам эпос привязывают совсем не к той эпохе, в которой мы обнаруживаем его актуальность и популярность. Просто чудеса!

Другие чудеса происходят вокруг Сергия Радонежского — что, конечно, в определённом смысле нормально для святых, но я-то имею в виду совсем другой определённый смысл.

Как я уже писала выше, преподобный Сергий, оставаясь, прежде всего, монахом, вёл очень активную дипломатическую деятельность, направленную на примирение князей и объединение их под знамёнами великого князя московского Дмитрия Донского. Неизвестно, был ли он убеждённым сторонником идеи необходимости «сильного вождя», но ясно, что Сергий остро чувствовал значение текущего исторического момента и необходимость объединения русских сил против Орды. Как видим, в итоге он сумел убедить упрямых и тщеславных князей — что говорит не только о его таланте оратора, но и серьёзном авторитете, и известности. Кроме того, старец разъезжает по русским землям, основывая монастыри. Именно к Сергию приходит просить благословения и Дмитрий Донской, что опять же указывает на реальный вес старца в обществе.

И при этом от деятельного дипломата, хорошо образованного монаха (игумена!) с активной политической и общественной позицией не остаётся ни единой строки: «Удивительна и сама тайна, окружающая имя Сергия. Почти во всех великих событиях эпохи мы чувствуем его незримое присутствие. А между тем до нас не дошло ни его собственных писаний, ни точной записи его бесед и поучений», отмечает зав. кафедрой истории России МГУ Н.С. Борисов. Довольно удивительно для культуры, в которой среди духовных лиц популярно изложение своих философских и политических взглядов, если уж они есть и имеют такое большое субъективное значение. Интересно ещё вот что: практически всё, что говорится о Сергии Радонежском основано на единственном документе — жизнеописании, написанном Епифанием Премудром и значительно переработанным вскоре Пахомием Логофетом. Нужно отметить и факт, что о самом Епифании Премудром также ничего не известно и единственная информация о нём может быть получена из его же собственных произведений. Всё это наводит на глубокие размышления о том, что же там, в четырнадцатом веке, происходило в реальности.

О нормальных чудесах Сергия Радонежского и о его житии

Прежде, чем вернуться к вопросу авторства и времени создания «Слова» и причине отсутствия прижизненных письменных свидетельств о позиции преподобного Сергия, вспомним чудеса, которые ему приписываются.

Оставим вопрос, действительно ли они происходили. Бывают ли в мире чудеса, в принципе, вопрос, скорее, философский, чем имеющий отношение к той теме, что мы рассматриваем. Говорят, один астронавт, которого спросили, верит ли он в НЛО, ответил: «Хочется верить, но нет оснований». В данном случае, конечно, хочется верить, что все чудеса, описанные в жизнеописании Сергия Радонежского, действительно имели место быть, но я, например, в своей жизни не видела ни одного чуда, и потому верить в них мне достаточно сложно.

Меня интересует то, что о них рассказывали, и конкретно — относительно детства будущего святого. Почему? Потому что очень часто рассказы о чудесах в детстве святого (когда таковые есть) связаны с тем, чем он прославился во взрослом возрасте. (В языческой традиции мы наблюдаем аналогичный принцип в биографиях многих героев.) Чаще всего это что-то, связанное с будущей монашеской карьерой: чудесное исцеление при содействии Господа, Богородицы или святых. В качестве примеров можно вспомнить Серафима Саровского, по преданию, тяжело заболевшего в детстве и исцелённого иконой по обещанию Богородицы, явленному во сне, или французскую святую Маргариту Марию Алакок, внезапно разбитую параличом на четыре года и выздоровевшей, как считается, также при содействии Божьей матери. Маленький Николай Чудотворец сумел без роптания выстоять три часа в очень холодной воде во время обряда крещения, что также знаменовало его будущее в качестве священника.

На первый взгляд, чудеса, случившиеся с мальчиком Варфоломеем — именно так изначально звали Сергия Радонежского — вписываются в ряд предзнаменований монашеской карьеры. Находясь в утробе матери, он трижды испускал крик, когда она, стоя в церкви, слушала литургию, а, будучи уже отроком, то есть подростком, встретил старца в монашеских одеждах, и старец этот вложил в рот Варфоломею кусочек святой просфоры, съев который, подросток, наконец, научился грамоте. Кроме того, «удивительный и неизвестный», как определяют его в житие Сергия Радонежского, старец сообщил родителям Варфоломея, что сын их будет славен перед Богом и людьми из-за своей добродетельной жизни, станет обителью Святой Троицы и многих приведет вслед за собой к пониманию Божьих заповедей. Уходя, старец в какой-то момент исчез — стал невидимым.

Однако, несмотря на упоминание литургии и таинственного монаха, чудеса явно выбиваются из общего ряда. Они вертятся вокруг, скажем так, речевого аппарата мальчика: он испускает крик, и он открывает рот, чтобы принять кусок просфорки — после чего научается грамоте, что также отчего-то важно. Не выздоравливает, не получает способности к ясновидению или исцелению.

Мне очевидно, что подобные легенды могли быть сложены только о человеке, который прославился затем, как поэт. Для оратора достаточно было бы крика — или после принятия святой просфорки ему посулили бы дар убеждения. Для летописца излишен крик во время церковных песнопений. Но если принять за факт, что Сергий Радонежский прославился среди современников именно как талантливый или даже гениальный поэт, всё становится на свои места.

Однако в четырнадцатом веке существовал только один гениальный русский поэт. Автор «Слова о полку Игореве». И удивительным образом у этого поэта политическая позиция совпадает с той, что описывается Епифанием Премудрым в житии преподобного Сергия Радонежского.

Конечно, ещё раз напомню, не факт, что всё написанное Епифанием — правда. Вполне может быть, что биография преподобного Сергия была написана Епифанием только с целью поднять престиж Троицкого монастыря. В таком случае он мог выдумать предзнаменование «удивительного и неизвестного» старца. Однако вымысел чудес, указывающих на мальчика Варфоломея не только как на будущего деятеля православной церкви, но и как на поэта, этим целям не соответствует. Необходимость в сочинении этих чудес — или интерпретации реально ходивших историй о детстве Сергия Радонежского в сторону предзнаменований монашеской карьеры — существовала только в том случае, если Сергий был известен именно как гениальный, оказавший влияние на умы поэт.

Но если он им был, почему исчезли все свидетельства о его творческой деятельности? Такое возможно в некоторых случаях. Например, если Сергий отрёкся от своего творчества или славы поэта из разочарования либо опасений за свою жизнь или репутацию. Возможен ли был такой вариант?

Если принять за гипотезу то, что «Слово о полку Игореве» — а весомые свидетельства в пользу этой теории я уже перечисляла — написано именно в четырнадцатом веке с целью вдохновить русских князей на объединение ради борьбы с Золотой Ордой, и поверить Епифанию в том, что касается дипломатической деятельности Сергия, то Сергий стал идейным вдохновителем битвы на Куликовом поле. С одной стороны, эта битва, закончившись победой русского войска, послужила ещё большей славе Сергия. С другой стороны, Орда не замедлила с ответом. Через два года после Куликовской битвы Тохтамыш, новый правитель Золотой Орды — достаточно влиятельный и сильный политик и полководец, чтобы собрать её под своей властью всю — напал на Москву, перебив множество горожан и разграбив город. То, за что прежде любили поэта Сергия — фактическую организацию и идейное вдохновение сопротивления Орде и Куликовской битвы — теперь стало причиной ненависти к нему. Возможно, и сам Сергий пришёл в ужас, поняв, что натворил. Как известно, последние годы он жил очень тихо, почти не покидая основанного им Троицкого монастыря. Именно таким он и остался в памяти потомков и этот последний период жизни создал его имидж «Преподобного Старца», игумена Всея Руси. Игумена, не оставившего после себя ни строчки; игумена, чьи речи и поучения почему-то никто не сохранил для потомков — при несомненной его известности.

О языке «Слова»

Тремя главными причинами, по которым «Слово о полку Игореве» принято датировать самым концом двенадцатого века, является хорошее знакомство автора с описываемыми событиями (оцениваемое по соответствию с описанием в Ипатьевской летописи), явное его неравнодушие к тому, о чём он повествует, и, наконец, язык, который — если верить дошедшим до нас копиям текста — соответствует языку двенадцатого века за исключением тех мест, где он неопознаваем или дополнен более новым словами, внесёнными, как считается, по ошибке при поздних переписках.

Мне кажется нетрудным опровергнуть все три причины.

Прежде всего, как я уже писала выше, нет никакого резона считать, что неравнодушие к каким-либо историческим событиям и вообще обращение к ним является признаком их современности автору. История мировой и русской литературы знает множество примеров, когда автор с волнением и интересом писал о делах давно минувших дней. Во время войны с Наполеоном Лев Толстой ещё не родился, Александр Пушкин серьёзно разминулся во времени с пугачёвским восстанием, а многие советские авторы не помнили и не могли помнить событий революции, поскольку тогда их, как говорится, не было и в проекте. Но это не помешало созданию ни «Войны и мира», ни «Капитанской дочки», ни бесчисленного количества соцреалистических произведений, посвящённых событиям «семнадцатого года». Таким образом, неравнодушие — самый слабый и странный аргумент в пользу датировки «Слова» двенадцатым веком.

Причина, по которой события в «Слове» вполне соответствуют тому, что повествует Ипатьевская летопись, может быть очень проста: автор читал и даже серьёзно сверялся с летописью. Не с Ипатьевской, конечно: она ведь и сама была копией с более ранних хроник, а с одной из тех, которые позже вошли в Ипатьевскую в качестве выделяемой современными учёными Киевской летописи. Если автором был, как я уверена, Сергий Радонежский, человек образованный, путешествующий и не имевший препятствий к чтению хранимых в монастырях рукописей, то использование летописи в качестве источника информации было естественно и логично. Возможно также, что именно ознакомление с летописью было первичным, предшествующим возникновению художественного замысла. Сейчас мы можем строить на этот счёт только предположения.

Третья причину я могу опровергнуть только с шатких дилетантских позиций, в то время, как предыдущие две легко показывали иллюзорность при применении к ним логики и здравого смысла. Язык, дошедший до наших дней копии «Слова» описывается специалистами, как отражающий архаичные черты древнерусского литературного языка двенадцатого века и засоренный более поздними словами из новгородско-псковского говора. Считается, что они были внесены переписчиками.

Академик А. А. Зализняк, выдающийся российский лингвист нашего времени, отметил в своём докладе 2007 года, посвящённом проблеме подлинности «Слова о полку Игореве», следующее:

Русские рукописи XI — XVI веков можно подразделить так:

  1. созданные в XI — XIV веках и дошедшие до нас в записях той же эпохи; это чистый древнерусский язык во всех его аспектах (грамматика, фонетика, орфография)
  2. созданные в XI — XIV веках, но дошедшие в списках XV — XVI веков; здесь сохраняется древнерусская грамматика (иногда с некоторыми ошибками), но писец уже произносит слова не по-древнему, а в соответствии с фонетикой своего времени и записывает по более поздней орфографии
  3. созданные в ХV — XVI веках; это уже более поздняя («старовеликорусская») не только фонетика и орфография, но и грамматика

Лингвистический анализ «Слова о полку Игореве» даёт следующий результат: все основные характеристики (фонетические, орфографические, морфологические, синтаксические) здесь такие же, как в памятниках второй из этих трёх групп.

Итак, «Слово» определённо написано в период с одиннадцатого по четырнадцатый включительно (!) век, и оно только отражает особенности архаического языка двенадцатого столетия. Я уверена, что налёт архаичности сознательно использован поэтом — в то числе и это означает обещание начать рассказ «старыми словами». Для образованного и любознательного духовного лица четырнадцатого века нет никаких проблем в том, чтобы ознакомиться со стилем двухсотлетней давности и подражать ему, тем более что, как явствует из приведённой выше цитаты, древнерусский язык двенадцатого и четырнадцатого веков настолько близки, что их можно считать языком одного периода. Вероятно, так же читателю двадцатого века близок литературный язык девятнадцатого века. Кстати, среди писателей вполне хватает любителей и умельцев его имитировать.

Я даже думаю, что отрок Варфоломей мог познакомиться с более архаическим русским языком — и увлечься им, как многие наши современники очаровываются языком сто— или двухсотлетней давности — ещё обучаясь грамоте. Во времена детства преподобного Сергия Радонежского не было министерства образования, утверждающего единую программу преподавания чтения и следящего за актуальностью учебников. Для преподавания использовались любые подручные копии летописей, пока они были более-менее понятны (опять же, подобно тому, как в современной школе используются на уроках чтения стихи поэтов девятнадцатого века — а ведь, стоит, наконец, заметить, в девятнадцатом и двадцатом веке язык менялся куда быстрее, чем в раннем русском Средневековье).

Есть и ещё очень важный аргумент. На самом деле, хватило бы его одного.

Как я уже упоминала, по многим образам и цитатам видно, что автор «Слова» — человек образованный и знакомый с переводной иностранной (как минимум, греческой) литературой. Так, само вступление эпоса является цитатой вступления из хроник Константина Манассии к рассказу о троянской войне:

«Я же, моля о снисхождении мудрых, хочу поведать о той войне, следуя описаниям древних авторов, и думаю рассказать о ней не так, как рассказывал Гомер. Ибо Гомер, изящный в слоге и премудрый, различными цветами красноречия украшает рассказ, а между тем многое изменяет и искажает.»

Сравните:

«Пристало ли нам, братья, начать старыми словами печальные повести о походе Игоревом, Игоря Святославича? Пусть начнётся же песнь эта по былям нашего времени, а не по замышлению Бояна. Ибо Боян вещий, если хотел кому песнь воспеть, то растекался белкою по древу, серым волком по земле, сизым орлом под облаками.»

К слову, эти хроники написаны стихами и могли служить одним из источников вдохновения к созданию самого «Слова». Но — вот что интересно — на русский были переведены только в четырнадцатом веке.

О былинах

При описании художественных приёмов «Слова о полку Игореве» постоянно упоминается соответствие многих из них тем, что использовались в богатырских былинах. На основе этого делается вывод о знакомстве автора с русским фольклором и о том, что поэт пользовался народными поэтическими приёмами наряду с сугубо литературными.

Но что, если дело обстояло, некоторым образом, наоборот? Что, если это в былинах использовались находки создателя «Слова», подобно тому, как заимствовались они авторами «Задонщины» и «Сказания о Мамаевом побоище»?

Я всё же думаю, что былины были первичны. Однако выше я уже писала, что не воспринимаю былины как фольклор. В четырнадцатом веке они точно не были результатом народного сотворчества. Их складывали профессионалы; об этом говорят необычайное по сравнению с действительно фольклорными жанрами богатство художественных приёмов и сложносочинённые сюжеты. Я даже думаю, что автор «Слова», как часто было с поэтами-новаторами за историю русской литературы, использовал свои собственные наработки, «обкатанные» в более ранних произведениях. Да, я считаю, что Сергий Радонежский — автор всех или почти всех ярких и значимых богатырских былин.

Доказательства? Здравый смысл.

Выше я уже доказала, что преподобный Сергий Радонежский был, без сомнений, известен именно как поэт. Но вряд ли его слава была связана с одним-единственным произведением; тогда бы он был именно «автором одной книги», пользуясь современными терминами, а не поэт по роду деятельности. Кроме того, трудно поверить, что настолько сложный эпос, каким является «Слово», был написан с нуля, без обкатки мастерства на более малых формах того же жанра.

Под силу ли одному человеку создать тот массив былин, который нам известен?

Российский филолог С.Н.Азбелев, исследовав произведения русского эпического жанра, выяснил, что всего существует пятьдесят три сюжета былин. Полсотни поэм — не невозможное число для одного автора, а тем более, если у него было два-три подражателя и последователя.

Большинство былин, как известно, объединено фигурой великого князя Киевского Владимира Красное Солнышко. Фактически, былины, в которых он, так или иначе, фигурируют, составляют единый цикл. Это легко подтверждается творческим экспериментом Алексея Лельчука, выпустившего сборник былин, в которых Владимир упоминается. Он расставил былины так, что хронологически и по смыслу они выстраиваются в цельную героическую повесть.

Взрослый Сергий Радонежский был увлечён идеей объединения русских княжеств под властью великого княжества московского. Точно так же мальчик и юноша Варфоломей — например, под влиянием «Повести временных лет» — мог быть увлечён фигурой властителя над властителями, великого князя Владимира Святославича, исторического персонажа, знаменитого своей щедростью и военными победами и восславленного летописцами-монахами за крещение Руси в веру христианскую. Я думаю, первые былины Варфоломей сочинил ещё в юности; косвенным знаком раннего проявления его поэтической одарённости может быть легенда о чудесном научении грамотности после принятии в рот просфорки от святого старца. «Грамотность» можно воспринимать тут, как умение писать, а не читать — для описания поэта и мотива чудного обретения им дара это видится более актуальным.

Со временем Варфоломей сочинял всё новые сюжеты о славных дружинниках царя, защитниках земли русской от бесчисленных нехристей-врагов (напомню, что детство Сергия Радонежского прошло под знаком монгольского ига). Возможно, юный поэт также улучшал свои старые былины, набираясь мастерства, и в народ уходили всё новые версии одних и тех же сюжетов. Вероятно, у нового жанра нашлись и подражатели, что, например, могло породить былины, не вписывающиеся в цикл о богатырях великого князя Киевского.

Героями некоторых былин являются люди, о которых Варфоломей мог прочесть в летописях, например, Ставр Годинович, Дунай Иванович и, конечно, Добрыня Никитич. Такого персонажа, как Алёша Попович, являющегося главным героем двух былинных сюжетов и эпизодическим ещё нескольких, соотносят с ростовским боярином Александром Поповичем — а Сергий Радонежский, как известно, родился и провёл детство в Ростовском княжестве и не мог не слышать об этом воине. Один из сюжетов, где Алёша Попович является главным героев, является его противостояние с Тугариным-змеем. Русский историк литературы А.Н.Веселовский обнаруживал в былине об Алёше Поповиче и Тугарине явную связь с греко-византийской эпической литературой, что ещё раз указывает нам на хорошее образование автора этой и, очевидно, других былин того же цикла. Вспомним, что и в «Слове о полку Игореве» можно обнаружить приёмы греческой эпической поэзии.

Чуть ли не единственный богатырь из «киевского цикла», которому не удаётся найти соответствие среди реальных исторических персонажей — Илья Муромец. В то же время, он выглядит наиболее «персонажем», воплощением некоего идеала русского воина. По Азбелеву, Илья Муромец является главным героем пятнадцати былинных сюжетов, в одном из которых он, кстати, бьётся с ханом («царём») Батыем. Я думаю, что он — чистый плод авторской фантазии Варфоломея.

К слову, сам поэт не называл свои эпические поэмы былинами. Это слово стало применяться в таком смысле только в девятнадцатом веке и было выцеплено, без особого внимания к исходному значению, из «Слова о полку Игореве».

В этом есть какая-то своя, магическая справедливость истории.

О происхождении языческих образов в творчестве поэта Варфоломея

Вся жизнь преподобного Сергия Радонежского, начиная с малого возраста, если верить житию от Епифания, наполнена христианским рвением. Должно быть, это правда. История со «Словом о полку Игореве» и Куликовской Битвой показывает нам Сергия как человека, горячо и надолго увлекающегося какой-либо идеей. Такие люди склонны к глубокой и даже несколько экстатической религиозности. (Впрочем, всегда стоит держать в голове цели и соображения автора жития).

Тем не менее, и «Слово», и богатырские былины пронизаны языческими образами. В повести о походе князя Игоря по именам называются славянские божества. Прототипами многих богатырских противников специалисты, изучающие баллады, также считают маленьких и больших славянских божков. Сам образ Ильи Муромца, защитника русской православной земли, если рассмотреть его поближе, также отдаёт язычеством. м Проанализируем очень внимательно жизнь Сергия Радонежского. Он родился в ближайшем пригороде Ростова в богатой боярской семье. В четырнадцатом веке Ростов был главным сосредоточением знаний на Руси, его ещё называют «дедушка русских городов». Ростов упомянут в Повести временных лет уже в 862 году, но, вероятно, основан был намного раньше. Города, ориентированные на христианское мировоззрение, часто возникали рядом с языческими поселениями, и языческое влияние в Ростове было, несомненно, очень сильным. Сарское городище, которое возникло на берегу озера Неро, было мерянским племенным центром. Возможно, в девятом веке оба города — племенной и княжеский существовали вместе. Всё это говорит о том, что к началу четырнадцатого века старые языческие традиции вплоть до подпольных кланов и сект вполне могли существовать и были доступны для прямого изучения. Если сам город Ростов возник как изначально мерянское языческое поселение, то понятно, что духовной основой ростовского населения были именно натурально природные настроения. Тем не менее, центром знаний был именно православно христианский круг.

Кроме того, до сих пор многие православные христиане сочетают веру с осколками языческих поверий, «договариваются» с домовыми, например. Очевидно, чем дальше вглубь истории — к четырнадцатому веку — тем сложнее были переплетения двух верований, осознаваемого как вера и неотмечаемого разумом в этом плане. Церкви не зря всё ещё приходилось вытравливать песни откровенно языческого сочетания (в результате чего от них не отказывались, но потихоньку изменяли содержание на христианского или светское), бытовые чисто языческие ритуалы (которые, тем не менее, частично сохранялись в виде деятельной реакции на дурные приметы или детских игр).

Молодой Варфоломей наверняка оказался на пересечении двух идеологических направлений — старого природного язычества, которое отражало, скорее душу народа, и православия, которое принесло на Русь письменность. Очевидно, что Варфоломей наверняка очень много читал и вполне мог обладать очень хорошей памятью, что позволяло ему запоминать многие старые тексты. Хорошие знания о языческих богах он получил из реального общения с реальными людьми. Даже если Варфоломей не разделял веры в этих богов, как поэта, их образы его, несомненно, занимали. Христианство, которое, как он знал, распространено во многих землях, признаком именно русскости ощущаться не могло; местное же меряно-славянское язычество выглядело более индивидуально и, скорее всего, воспринималось как собственно русская культура, русская особенность, до некоторой степени маркер русскости.

Важно отметить, что одним из первых, очень сильных впечатлений раннего детства Варфоломея была Ахмылова рать, которая подходила к Ростову в 1322 году. Во главе рати, в которую входили и русские, и ордынские воины, стоял Иван Калита. Он намеревался разорить Ростов за неуплату дани Ордынскому хану. Мало сомнений, что в это время в городе царил жуткий, всё подавляющий страх. Разорить русский город хотел русский князь, который стоял фактически во главе татаро-монгольского войска. Ахмылова рать сразу показала восьмилетнему Варфоломею, какова основная проблема Руси, и заставила задуматься, почему русские в союзе с монголами убивают русских и что нужно сделать, чтобы русские осознали свою национальную уникальность и прогнали бы «поганых» со своей земли.

Страшная рать стоит у ворот города. Ещё немного, и начнётся резня. Все мечутся в поисках спасения, но спасения нет. В душе впечатлительного восьмилетнего мальчика это чувство должно было отпечататься на всю жизнь.

Скорее всего, отец Варфоломея поступил на службу к Ивану Калите, а, следовательно, стал одним из первых «русских дворян». Село Радонеж, куда его поселил Иван Калита, занимало ключевое положение, поскольку находилось на торной дороге прямо посередине между двумя главными городами Калиты — Москвой и Переславлем, и в этом селе находился острог, где останавливались солдаты. Такое положение отца, работавшего на Москву, могло найти неоднозначный отклик в душе Варфоломея. Скорее всего, он бы не стал продолжателем его дела. Только после смерти родителей примерно в 1334 году, в возрасте около двадцати лет, Варфоломей решает уйти от людей и поселиться в лесу.

На фоне жестокости, злобы и неразрешимых проблем современности, молодой поэт создавал сказания, уводящие человека в совсем другой мир. В этом мире были и Владимир Ясно Солнышко, мудрый руководитель великой и единой русской страны, и предприимчивые купцы из Великого Новгорода, и могучие богатыри, защитники земли русской. Любимым героем, очевидно, был Илья Муромец, и его происхождение было наверняка определено муромским неслучайно.

Муром к четырнадцатому веку мог оставаться одним из островков, где по дремучим лесам селились язычники. Паустовский в своём цикле про мещёрский край писал, что дремучие мещёрские леса издавна привлекали к себе раскольников, бандитов и старообрядцев. Мнение о «дремучих Муромских лесах», в которых жили древние колдуны-волхвы, процветали языческие капища и поклонялись языческим богам, наверняка было расхожим среди народа средневековой Руси.

Для объективности нужно подчеркнуть, что этот слух, своеобразная страшилка для детей, возможно, не имела ничего общего с реальным положением дел в Муромских лесах. Так, несмотря на то, что Паустовский писал о раскольниках, которые «издавна селились на диких и дремучих мещёрских берегах реки Пры», объективный анализ истории показывает, что никогда раскольники там не селились. Но это совершенно не принципиально, важно, что Муромские леса в четырнадцатом веке были своеобразным символом языческого раскольничества, и герой из тех мест, даже будучи православным по сюжету, не мог не ассоциироваться с дохристианской верой, которая, как я писал выше, должна была восприниматься поэтом как индивидуально русская особенность.

Тут к месту будет вспомнить известную былину, рассказывающую о встрече Ильи Муромца со Святогором. Святогор символизирует древние языческие корни Руси — он настолько огромен, что его тяжесть даже не выдерживает мать сыра земля, и он уходит в землю, «выше леса стоячего, ниже облака ходячего». Но именно от Святогора, по некоторым былинам, Илья Муромец получает свою богатырскую силу. Сам он при этом символизирует новое течение — православие и в бой ходит за Владимира Ясно Солнышко, «за землю русскую». Для меня является почти очевидным, что образ Святогора, как он предстаёт в былинах, был придуман отроком Варфоломеем в подмосковных лесах, а за основу были взяты рассказы, которые он слышал от ростовских язычников и символизирует Святогор традиционное русское язычество.

О поэте, ставшим монахом

Нужно особо подчеркнуть, что до тридцати лет у Варфоломея не было никаких связей с монашеством и православием, если не считать, собственно, обычного для тех лет образования, которое включало в себя и повседневные молитвы. Творчество поэта было наверняка чисто изустным и никогда до девятнадцатого века не было никем записано на бумаге или других материалах. Хорошо известно, что одна книга требовала очень много шкур животных и стоила нескольких лошадей — это очень солидная сумма в средние века, и только особо богатые организации и их высшие представители могли позволить себе вести и переписывать летописи. После смерти родителей состояние, кстати, наверное, достаточно солидное, было разделено между тремя братьями. Пётр взял на себя дело отца и стал служить Москве. Стефан ушёл в монастырь после смерти своей любимой жены. Варфоломей стал жить в лесу, отдельно от людей. Вероятно, он взял свою долю наследства в виде постоянного денежного довольствия, чтобы стать независимым от внешнего мира и посвятить свою жизнь свободному творчеству и, вероятно, путешествиям по русским землям.

Благодаря этим путешествиям, он мог изучать жизнь различных княжеств, находить вдохновение для сочинения своих сказаний и рассказывать их. Именно это, по моему мнению, сделало Варфоломея таким знаменитым в широких народных кругах. Несомненно, ему начали подражать, сочиняя былины, как позже подражали его «Слову о полке Игореве». Так же несомненно, что сказания, в которых Русь велика и едина, и её защищают от Орды и других напастей герои, стали мгновенно расходиться в истосковавшийся по безопасности и национальной гордости народ.

В тридцать лет, как известно, Варфоломей стал монахом, приняв имя Сергий. К тому времени он, скорее всего, сочинил уже большую часть своих сказаний. В житии, написанном Епифанием, хорошо видно, что, делая религиозную карьеру, Сергий фактически всегда оставался и воспринимался вне церковной иерархии, держался чуть наособицу. Вероятно, дело могло быть в неоднозначности его увлечения языческими мотивами. Однако другого монаха принялись бы активно исправлять. Сергия не трогали, ему демонстрировали уважение. Это явно указывает на то, что Сергий прославился ещё до пострига.

Посмотрим, что, собственно, изменилось для поэта с уходом в монашество. Народный сказитель и поэт оказался аффилирован с церковной иерархией. Для него самого как для творца это ничего особенного не значило, всё равно, как Владимир Высоцкий остался бы собой, если бы под давлением вступил в ряды КПСС. Конечно, в одном случае приходится исполнять связанные с саном обязанности, в другом — платить членские взносы и посещать партсобрания, где он, заметим, наверняка держался бы наособицу. Но Сергий остаётся по-прежнему одержим идеей объединения русских для свержения ига, а Высоцкий по-прежнему пел бы о войне, любви, горах и всём, о чём ему пелось. Однако с точки зрения правящей организации (церкви или КПСС), инкорпорирование прославленного поэта в свою структуру было бы абсолютной идеологической победой. Персональные прежде слава и авторитет теперь автоматически разделялись бы с организацией, были бы ею присвоены.

Следующие десять лет жизнь, с тридцати до сорока, Сергий жил в будущей лавре своего имени в окружении своей братии, вероятно, собрав вокруг себя также поэтов. Интересно, что житие сообщает одну подробность — количество членов этого поэтической сообщества было равно в точности двенадцати, что, впрочем, вероятно, не имело никакой символики, а было связано с тем, что с финансовой точки зрения вся деятельность велась на личные деньги Сергия, доставшиеся ему в наследство. Большее число поселенцев он содержать не мог. Только после того, как появился некий спонсор, общее число обитателей Троицкого монастыря стало возрастать. С точки зрения церковных властей у обители должен быть формальный руководитель в рамках православной традиции, но фактическим духовным руководителем был Сергий, который не имел никакого священнического сана.

Кстати то, каким именно методом Сергий стал игуменом обители, достаточно примечательно.

Когда Сергий отправился в Переславль Залесский, то он ехал за игуменом, а не для того, чтобы стать им — ведь он был простым монахом, ничего особенного не успевшим сделать для своей карьеры. Однако на месте ему хватило двух дней, чтоб все необходимые ступени карьеры вдруг пройти. Сначала Сергий оказывается возведён посвящён в статус иподьякона. Церковный устав позволял сразу в один заход возвести его в следующую ступень — дьякона. Так, что в первый день он прошёл сразу две ступени в иерархии. На следующий день его возвели в ранг священника, то есть иеромонаха. Возведение его в следующий ранг — игумена было уже чистой формальностью.

Прежде, чем мы посмотрим, как отреагировал на свой новый сан Сергий, вспомним одно из чудес, связанных с его именем. В отличие от других, «нормальных» описанных чудес — когда персонаж жития Епифания демонстрирует свою святость, молитвами поднимая умерших мальчиков — легенда о птицах опять выбивается из традиционной канвы.

Согласно ей, поздним вечером или ночью «появился на небе свет яркий, который всю ночную тьму разогнал», и Сергий «увидел множество птиц очень красивых, прилетевших не только в монастырь, но и в окрестности монастыря. И голос был слышен, говорящий: «Как много ты видел птиц этих, так умножится стадо учеников твоих и после тебя не истощится, если они захотят по твоим стопам идти».

Интерпретация чуда в русле современной религиозной традиции очевидна. Однако так же очевидна связь описанного чуда с двумя чудесами детства. Птицы — заметим, не голуби, просто «красивые» — всегда ассоциировались с поэтами. Нет никаких оснований полагать, что изначально символика описанного чуда была другой. Само же описание подобного имеет смысл только в том случае, если поэт Сергий действительно имел множество последователей и подражателей.

Для гениального поэта это нормально.

О том, как Сергий делал и не сделал карьеру

Вернувшись в Троицкий монастырь уже игуменом, Сергий вскоре делает странное: покидает лавру и уходит на Кержач, где основывает ещё одну обитель. Предположить не более, чем импульсивный поступок, в данном случае всё-таки трудно. Вероятно, причиной ухода стал конфликт и, скорее всего, не с обитателями монастыря, а с близким и непосредственным начальством. О причинах конфликта можно только догадываться, но само его наличие в карьере игумена делает историю уже несколько скандальной.

И, однако же, вскоре Сергий получает новое повышение. Теперь его ставят над игуменами и монастырями России. Сергию поручают миссию и… одаривают практически полной свободой действий и независимостью от властей церковных и светских. Новая обязанность Сергия — переводить все русские монастыри к общежительному уставу. Тот, порядок, который он создал в Троицкой обители — где было полное обобществление имущества, которое, правда, могло существовать только благодаря тому, что всех поначалу кормил он один. Общежительный устав монастырей, который был повсеместно принят в Византии, на Руси к началу четырнадцатого века распространения не получил. Стандартный монастырь объединял несколько независимых людей, каждый из которых вёл собственное хозяйство. Совершенно независимо от желания Сергия, тот порядок, который сформировался в Троицкой обители, в точности соответствовал византийской общежительной традиции.

Возможно, была подготовлена особая грамота, возможно даже, что эта грамота была создана по требованию самого Сергия, о том, что ему даются неограниченные права на установление общежительного устава на Руси. С этого момента он стал уже полностью функционером в православной традиции, выражающей точку зрения власть имущих.

Следующий период жизни Сергия, от сорока до шестидесяти лет, был посвящён, в основном, общественной деятельности и путешествиям. Неважно, примет читатель на веру житие от Епифания или мою гипотезу, что Сергий являлся автором «Слова о полку Игореве» — любое из этих двух сочинений говорит нам однозначно, что Сергий был одержим идеей объединения Руси. Именно пропаганде этой идеи, примирению князей русских, убеждению в необходимости дать скинуть власть Золотой Орды были посвящены все его перемещения по русским землям. Сергий также основал ещё несколько монастырей, что, несомненно, укрепляло его авторитет в глазах светских властей.

Как видел Сергий объединённую Русь? Это можно увидеть из былин. Из них проступает образ сильной и единой страны под началом одного великого князя, олицетворённого Владимиром Красным Солнышком. Объективная историческая реальность, однако, говорит о том, что никакой единой страны никогда не существовало, за исключением фантазии древнего летописца Нестора. Для него очевидной прагматической задачей стояло определение Киевской власти, как центральной власти над всей Восточной Европой и поэтому в его представлении Киевская Русь была единым и неделимым государством. Элементарное рассмотрение показывает, что Восточная Европа всегда была разделена примерно на три очень непохожие по психологическому портрету области — это Южная и Юго-западная Русь, Средняя Русь и Новгородская республика или Северо-Западная Русь.

Южная Русь по своей внутренней психологии близка к католикам, Средняя Русь — к греко-византийскому православию, а Новгородская республика была относительно светским государством, где вопросы торговли и всенародной демократии всегда стояли выше религиозной власти.

Но Сергий, очарованный летописями Нестора, скорее всего, понимал существование единой и мощной Киевской Руси вполне буквально. Была великая страна, которая развалилась на мелкие княжества и которую нужно собрать вместе. Этой идеей он пытался заразить и князей.

Когда главный митрополит на Руси Алексий состарился и встал вопрос о новом митрополите, первый, о ком вспомнили, был Сергий, популярность и влияние которого на Руси были уже несравненными. Полагаю, что формальные смотрины нового предполагаемого митрополита были устроены в 1375 году, когда Сергий был приглашён формально для того, чтобы окрестить сына великого князя Дмитрия. Тут нужно заметить, что обычные иеромонахи не могут проводить такой обряд — это может сделать только белый священник. Всё говорит о том, что Сергия уже воспринимали, как нового митрополита.

На сходе 1375 года в Переславле собрались очень многие влиятельные люди со всех русских земель. Там были даже литовские князья и представители Новгородской республики. Собрались ли они в такой дальний путь только ради крестин? Вряд ли. Очевидно, фактически под этим предлогом был проведён грандиозный, как теперь говорят, саммит.

Я думаю, что Сергий очень хорошо подготовился к этому серьёзному мероприятию и именно туда привёз специально написанное по этому случаю «Слово о полку Игореве». Это произведение было чем-то совершенно новым для русской литературы и слушателей Сергия. Исторический — и в то же время пропагандистский роман. Вероятно, он, вкупе с многолетними речами и увещеваниями старца, действительно оказал влияние на умы собравшихся. Но так же точно очевидно, что все они поняли — Сергий не может быть митрополитом. Человек умный, образованный, одарённый, уважаемый, даже несомненно гениальный — но напрочь сумасшедший. Конечно, речь идёт не о медицинском диагнозе. Сергий был сумасшедшим в том же смысле, что князь Мышкин в романе «Идиот» Фёдора Достоевского; он был слишком горяч, слишком искренен, слишком независим в суждениях.

Совершенно не те качества, которых ждут от митрополита, и новым митрополитом стал спасский архимандрит Михаил, личный духовник великого князя московского.

О главном чуде преподобного Сергия

Сергия Радонежского нельзя назвать организатором объединённого сопротивления Орде, но он, несомненно, был вдохновителем и символом этого сопротивления. Таковым воспринимаем его мы, потомки, таковым он был и для современников. Причиной были, несомненно, не только переговоры, которые вёл Сергий с князьями, но и те сочинения, благодаря которым он прославился как поэт и которые никогда не дошли до нас под его именем.

Неизвестно, был ли великий князь Дмитрий действительно очарован идеями Сергия, или его манил только образ властвующего над всеми правителя, которым он, Дмитрий, мог бы стать (конечно, ради спасения земель русских от власти Орды!), однако несомненно, что объединение князей ему было на руку, а маленькая победоносная война с разваливающимся на глазах давним неприятелем упрочила бы его власть над объединёнными княжествами и прославила в веках. Поэтому организатором стал именно он.

Когда, наконец, русские войска начали давать сражение за сражением, казалось, что мечты и Сергия, и Дмитрия вот-вот воплотятся. Однако Куликовская битва, закончившись формальной победой русских войск, обернулась грандиозным поражением и поэта, и правителя.

Это трудно принять, потому что в современной России и в Советском Союзе всех детей учат и учили тому, что битва на Куликовом поле стала победой русского духа, великим и радостным событием. Но чем она была на самом деле?

Прежде всего, страшным и кровопролитным сражением. Оно было выиграно незначительным перевесом русских и фактически было осуществлено благодаря участию на стороне объединённых русских войск ордынской конницы. На поле сражения полегло восемь девятых русского войска. Это нельзя назвать иначе, как трагедией. Русские княжества лишились почти всех своих защитников, а множество семей — не менее тридцати тысяч мужей, сыновей, братьев и отцов; для того времени — огромное число. Википедия пишет:

Московский боярин Михаил Александрович сделал печальный доклад о гибели более 500 бояр (40 московских, 40—50 серпуховских, 20 коломенских, 20 переяславских, 25 костромских, 35 владимирских, 50 суздальских, 50 нижегородских, 40 муромских, 30—34 ростовских, 20—23 дмитровских, 60—70 можайских, 30—60 звенигородских, 15 углицких, 20 галицких, 13—30 новгородских, 30 литовских, 70 рязанских).

Погибло много людей, а что конкретно было приобретено? Уже через два года после сражения укрепивший свою власть и саму Орду хан Тохтамыш привёл на Русь большое войско. Теперь уже никто из русских князей не поддержал великого князя Дмитрия, ныне Донского, и он остался совсем один. Сам Дмитрий бросил Москву, свою жену и бежал в Вологду; ни о какой геройской славе после этого не могло быть и речи. Скорее всего, князя невзлюбили ещё после Куликова поля, но теперь его ещё и откровенно запрезирали. Да, можно отметить, что, оставшись, князь не смог бы изменить ничего. Он бы погиб, и только. Но, вступив в безнадёжный бой, он мог бы обелить в глазах современников и потомков своё имя. (Впрочем, потомки решили это сделать за него и в 1988 году причислили к лику святых.) Войска же Тохтамыша устроили в Москве и ближних к ней городах настоящую резню, по потерям для русских — новое Куликово поле, но уже без красивого фантика формальной победы; хан сжёг русские города и буквально втоптал их в грязь.

Остатки репутации Сергия как духовного объединителя Руси были сожжены и втоптаны в грязь вместе с русскими городами.

Тохтамыш пришёл и ушёл. Дмитрия остался княжить и умер очень рано, в сорок девять лет. Вряд ли от стыда. Возможно, ему просто помогли. Сергий удалился от всякой общественной и творческой деятельности. Последние годы своей жизни он провёл очень тихо и скромно и, скорее всего, именно благодаря им остался в народной памяти как смиренный старец. У Сергия ещё оставалась та репутация, которую он заработал, организовывая жизнь монастырей по византийскому уставу и основывая обители: репутация исключительно монашеская. О поэтической он, наверное, старался не вспоминать.

Однако не все современники Сергия относились к его былым идеям с презрением. Иначе не было бы «Задонщины», воспевающей битву русских ратей с мамайскими туменами, «Задонщины», откровенно подражающей «Слову о полку Игореве» и написанной всего через несколько лет после оплакивания усопших на поле Куликовом и мести Тохтамыша.

Вот самое главное чудо Сергия Радонежского. Сначала он выиграл в малом, убедив князей объединиться для Куликовской битвы, потом проиграл в большом, став одной из причин — пусть косвенных — смерти тысяч русских людей, и, наконец, выиграл в великом: дал жизнь русскому этносу.

Это чудо вы не найдёте ни в одном житии или учебнике православия.

О тёмных местах в «Слове о полку Игореве»

Как бы просто и однозначно ни рассказывали о главном русском эпосе в школе, «Слово о полку Игореве» не является простым произведением, а его толкования — однозначными. В эпосе немало мест, которые называют «тёмными», то есть — затруднительными. Это связано с порчей текста, использованием редких слов, а то и реальной возможностью истолковать выражение несколькими способами.

Естественно, у меня тоже есть свой взгляд на тёмные места. Ниже я рассмотрю несколько их, исходя из своего предположения, что «Слово о полку Игореве» было написано в четырнадцатом веке с целью вдохновить русичей на войну с монголо-татарским игом.

Кто такой Див?

Слово «див» встречается в эпосе дважды. Общепринятого толкования у него не существует. Первые переводчики видели в «диве» филина. Существуют варианты также на тему, как реальных птиц, так и мифологических существ. Например, Лемурий считает, что Див — это «грифон», чудище из древнегреческой мифологии, которое является своеобразным «охранителем злата», то есть некий мифологический персонаж, имеющий отношение к материальным средствам. Есть также мнение, что «дивь» происходит от слова «дивый», то есть — «дикий». В таком случае «дивь» является обобщённым названием для каких-то живых существ, не обязательно мифологических, которые имеют отношение к так называемой дикой природе. Это могут быть и птицы, но совсем необязательно.

Нужно подчеркнуть, что такая форма существительного, образованного от прилагательного — достаточно характерная для русского языка конструкция, которую, например, очень любил использовать истинно русской души поэт Сергей Есенин. Так, в его стихах встречаются слова «цветь», «синь», «тишь», «крепь», «ширь»… Вне поэзии мы тоже используем существительные такого типа, хотя и реже: «муть», «даль» и «чернь». В древнерусском языке подобные существительные были, скорее всего, общеупотребительны. м Таким образом, перевод слова «Дивь» как «нечто дикое» — вполне возможный вариант. Конечно, он не столь экзотичен, как греческое мифологическое существо, имеющее отношение к деньгам, но, тем не менее, представляется реальным, что использование слова именно в таком значении здесь как раз к месту.

Рассмотрим следующий фрагмент текста «Слова о полку Игореве»:

Дивъ [или Дивь], кличетъ връху древа, велитъ послушати земли незнаемъ — влъзъ, и по морію, и по сулію, и Сурожу, и Корсуню, и тебъ, тьмутораканьскый блъванъ.

Если подставить предполагаемое нами значение слова «див», фраза окажется вписана в общую систему образов эпоса — ведь его автор постоянно упоминает животных и птиц, в том числе как самостоятельно действующих эпизодических персонажей.

Дикий [зверь], кричит на вершине дерева, велит слушаться земли неосвоенные — вплоть до Тьмутаракани, которая, вероятно, уже тогда — из-за своей удалённости и населённости неславянскими и нехристианскими жителями — свободно упоминалась в переносном смысле как символ чего-то очень глухого, нецивилизованного и труднодоступного. Слова «тьмутараканский болван» вряд ли обозначают конкретного идола, скорее, просто любых чужих божков как символ культуры, которой они принадлежат и которая автором рассматривается, скорее всего, как нижестоящая по отношению к его родной.

Но это не всё. В статье Л.А. Дмитриева сказано, что слово «дивый» очень часто встречается в Киевской летописи. Так там называются половцы, но не просто половцы, а те, что находились на службе у русских князей. То есть — «дивые» — это «свои поганые». Если исходить из версии, что «Слово о полку Игореве» было написано в четырнадцатом веке, и отметить, что автор слова часто прибегает к иносказаниям, то почти совершенно очевидно, что имеется в виду во фрагменте с «дивью». Монголо-татары, которые находятся на службе у князя Московского (а такие были, включая не только простых воинов, но и уважаемых людей — знать) и которые находятся на вершине пирамиды власти — то есть «на дереве», призывают подчиниться все земли… Кому? Вероятно, хану Орды. Он стоял тогда над князем Московским.

В данном контексте ясно видно яркая образность повествования; получается, что он, как, в принципе, и на протяжении всего эпоса, прибегает к иносказаниям и аллегориям. Он описывает самую больную тему для Руси — то, что Москва продалась Орде.

Надо сказать, такие настроения для русских выглядят вневременными. Московское правительство всегда подозревают в симпатии или продажности к чужакам. Так, многих Романовых считали сочувствующими немцам, советское и современное правительство обвиняли и обвиняют в прислужничестве евреям или США.

Вероятно, автор «Слова» так же задумывался о том, как много общего бывает у разных исторических ситуаций. Русские времён князя Игоря страдали от набегов половцев — Русь Сергия Радонежского страдает под Золотой Ордой; и тут, и там — разобщённость князей и княжеств, которую автор, несомненно, считает причиной бедственного положения русских.

Есть и ещё один небезынтересный аспект. Интересно, что ислам был принят татарами довольно поздно — при хане Узбеке, поэтому национальные флаги и гербы татар не содержат мусульманской символики. На самой старой дошедшей до нас символике татар нарисован или дракон, или филин. Вполне можно надеяться, что эти символы остались с тех времён, когда татары ещё не были мусульманами — то есть ранее четырнадцатого века. Если другое значение слова «Див», как предполагают некоторые исследователи, это «филин», то образ становится вполне контекстуальным и снова указывает нам на монголо-татар.

Кто такой Шаломень?

О, Русская земле! Уже за шеломянемъ еси!

По мнению исследователей, слово «шеломя» у древних русичей обозначало продолговатую возвышенность. Исходя из этих соображений, большинство переводчиков пытаются привязать данное слово к какому-то определённому географическому месту. Однако невозможно не обратить внимание на особый апломб, которым наполнена фраза (расставленные ныне восклицательные знаки ни при чём — общее настроение считывается по месту фразы в тексте, по её построению). Это может говорить о том, что для современного автору слушателя в этой фразе заключался некий особый и важный смысл. Если «Слово о полку Игореве» записано с речи непосредственно самого поэта, это означает, что ошибок при «переписи» могло быть очень мало. Если эпос — это не сколько информативное, «летописное», сколько хорошо скомпонованное художественное произведение, то можно предположить искажение слова, а вот исказить контекст нельзя. Так, например, народные былины, передававшиеся столетиями изустно, не могли в точности сохранить старый язык, но настроение и сюжет в них остались практически неизменным.

Интересно, что слово «шеломянь» автор «Задонщины» изменил на «царь Соломон». Большинство исследователей эпоса комментировали нелогичное, с их точки зрения, изменение как механическую ошибку. Однако историк древнерусской литературы Николай Гудзий допустил, что упоминание в «Задонщине» Соломона является не механической ошибкой, но осмысленным прочтением под влиянием «Повести града Иерусалима».

Содержание повести, которая носит название «Повесть града Иерусалимского» и которую иногда обозначают заглавием «Беседа трех святителей», следующее: собрались на беседу четыре царя, между ними Волот Волотович и Давид Иесеович. Волот рассказывает свой сон, который толкует Давид, предсказывая, что у Волота родится дочь Соломонида и на ней женится Соломон, и будет на Руси град Иерусалим, а в нём соборная апостольская церковь Софии премудрости Божьей.

Если автор главного русского эпоса имел в виду народное предание, рассказывающее о том, что дочь богов должна выйти замуж за Соломона, то «за Шеломенем» в контексте означает, что Русь выходит замуж за Соломона и от этого брака рождается «Новый Иерусалим». Вероятно, под ним подразумевается Москва; если принимать, что автор «Слова — Сергий Радонежский, видевший в князе Московском освободителя и объединителя Руси и всячески пропагандировавший эту идею, всё выглядит более чем логично. Нужно, правда, признать, что «Повесть града» в народном варианте в четырнадцатом веке наверняка были апокрифом, непризнаваемым или даже запрещённым официальной церковью, но бывшим в ходу среди мирян; однако и этот факт отлично согласуется с тем, как смело и спокойно поэт вводит в эпос славянских, языческих богов. А вот в двенадцатом веке об этих апокрифах и народных сказаниях, вероятно, ещё вообще ничего не знали.

Что кидали в рог всесожжения?

За нимъ кликну Карна и Жля, поскочи по Руской земли, смагу мычючи въ пламянъ розъ

Лемурий переводит это место довольно туманной фразой: «по нему кликнула Карна и Желя поскакала по Русской земле, смагу кидая в рог всесожжения».

Перевод, который мало что объясняет. Например, кто такие Карна и Жля и зачем им кидать что-либо в рог всесожжения?

Казахский поэт и литературовед Олжас Сулейменов предположил, что «карна и жля» — искажение половецкого термина «кара-жлан» — «черный дракон» — образ степных мифов. Звучит довольно правдоподобно. Исходя из его предположения, рассматриваемый фрагмент следует переводить так:

И за ним поскакал с кличем чёрный огнедышащий дракон, сея гибель из огненной пасти.

Образ дракона более чем замечательно вписывается в общую образную систему «Слова», особенно при принятии условия, что написано оно с целью объединения русских перед лицом Орды. Как известно, чёрный дракон — один из древнейших национальных символов татар, он изображён на флагах и гербах. Это доисламский символ. Выше я писала, что ислам был принят татарами при хане Узбеке, то есть, по отношению к Сергию Радонежскому и Куликовской битве, очень недавно. Нет сомнений, что татары продолжали ассоциироваться со своими языческими гербами, а не «приезжим» полумесяцем. Флаг с драконом наверняка наводил на русского человека ужас. Использование этого образа должно было давать мощнейший эмоциональный отклик от читателя и слушателя эпоса.

(Интересно, что московский герб — поражение змея Георгием Победоносцем — связывается именно с победой князей Московских над ордынцами, хотя чисто на внешнем сюжетном уровне всего лишь повторяет мотив легенд о Георгии.)

Однако, если брать фразу дословно, мы всё же видим не пасть, а рог. Но и этому есть объяснение, уходящее в культурные особенности восточной Европы, включая и Русь. Дракон, помимо прочего, напрямую ассоциировался здесь с христианским дьяволом; вряд ли только по причине образа змея—искусителя, скорее, произошло обычное наложение образа христианского на образ языческий. Таким образом, дракон вполне мог восприниматься как имеющий рога, и даже пламенные — адские.

Введение поэтом в текст эпоса дракона как одновременно с тем чёрта должно было взывать к христианству русских воинов в контексте противостояния их с воплощённым Антихристом — Золотой ордой.

Почему обида плещет лебедиными крыльями?

Среди образов «Слова о полку Игореве» есть такой, которым не побрезговали бы поэты Серебряного века:

Въстала обида въ силахъ Дажь-Божа внука. Вступила дъвою на землю Трояню, въсплескала лебедиными крылы на синъмъ море у Дону, плещучи, убуди жирня времена. Усобица княземъ на поганыя погыбе, рекоста бо братъ брату: «Се мое, а то мое же»

У нашего современника образ девы-лебедя ассоциируется, прежде всего, с умной и красивой — и, похоже, доброй — заколдованной царевной из пушкинской «Сказки о царе Салтане». Но она не имеет ничего общего с тревожной девой-лебедью из «Слова» — воплощённой обидой.

Прежде всего вспоминаются, конечно, былины с участием лебединых дев, вдохновившие Александра Сергеевича Пушкина на создание того образа, который знаком нам с малых лет.

Однако дева-обида является в данном отрывке совсем не самостоятельным персонажем, но аллегорией вражды и междуусобных войн. В этом значении она явно восходит к скандинавским валькириям, небесным девам-воительницам. В мифологии народов Северной Европы миссией валькирий было сопровождение мёртвых воинов до Валгаллы, рая для доблестных и отважных. Казалось бы, этот образ также имеет мало общего с нашей девой-обидой; но русский поэт четырнадцатого века не мог знать верований скандинавов в точности, хотя вполне имел возможность ознакомиться с ними поверхностно. Для него валькирия могла быть просто волшебной девой, связанной с войной, красивым и ярким образом, который он творчески переосмыслил.

Кто такой Троян?

Интерпретация простым народом концепции Троицы никогда не была такой однозначной, как хотелось бы православной церкви. Этнографы и фольклористы отмечают, что на вопрос, кто составляет Святую Троицу, пожилые люди зачастую отвечают: Спаситель, Богородица и Николай Угодник. В «красном углу» также стоят, как правило, именно эти три иконы (я не беру городских жителей, гораздо активнее интересующихся тем, как «правильно верить»; меня интересует традиционное народное восприятие).

Думаю, что в сознании простых русских людей четырнадцатого века восприятие понятия троицы было ещё более сложным. Религиозное двоеверие, которое сложилось на Руси после принятия христианства, привело к тому, что древние языческие и христианские обряды и символы перемешивались между собой, накладывались друг на друга и друг друга меняли, создавая некую особенную, народную, чисто русскую версию христианства. Несколько, конечно, изменившись за века, она дошла практически до наших дней.

Я предполагаю, что «Троян» — слово, идентичное Троице, нечто вроде народного термина, возможно, диалектизма (ведь мы знаем немало русских слов на -ан: щелбан, чурбан, духан и тому подобные). Также я — и не только я — думаю, что в народное представление о Святой Троице входил образ Перуна, Даждь-бога и Велеса как важнейших для русского крестьянина божеств. Этот образ перекрывал, сливался или заменял собой канонический образ Отца, Сына и Святого духа. Возможно также, что «Троян» иногда противостоял «Троице» в народном сознании, представляясь «Троицей предков». Контекстуально такое толкование замечательно вписывается в общее смысловое полотно «Слова о полку Игореве». «Тропу Трояна» в таком случае следует толковать, как «путём дохристианских русских верований», «земля Трояна» — Русь (ведь Троян — это объединение именно русских богов), «вечи» Трояна — времена язычества (а «на седьмом веце» я предполагаю, кстати, просто фразеологическим оборотом, обозначающим, например, последний век). Кроме того, во фрагменте о лебединокрылой деве «земля Трояна» поставлена рядом с Доном (современный Северский Донец), рекой русских земель.

Как я уже писала выше, обращение к языческим мотивам и образам в контексте цели сочинения «Слова о полку Игореве» объяснимо и прозрачно. Христианство воспринималось — и позиционировало себя — как «вселенная религия», не привязанная к конкретному этносу, и как религия, прежде всего, государственная, а не народная. Впечатление только усиливалось благодаря присылаемым из Византии священникам и общению с христианскими купцами из Европы. Языческие же элементы и память, активная или чисто умозрительная, о русских дохристианских верованиях воспринимались как явление сугубо национальное, чисто русское, отличительная особенность народа, эмоционально для него к тому же важная. Языческие образы, которые удивляют в тексте явно христианской поры автора, в народном сознании вполне ассоциировались с образами усвоенных христианских святых и, вероятно, часто воспринимались как чисто русские их имена или воплощения. В религиозной науке такое явление называется «двоеверие». Нельзя забывать про то, какое эмоциональное влияние производит на читателя обращение к его истории, упоминание уважаемых им пращуров — на этом часто играют политики; а в Средние века культ предков был гораздо сильнее, чем сейчас, и эмоциональное воздействие получалось, несомненно, сильнее. Таким образом, обращаясь к образам языческих богов, к тому, что у русского ассоциировалось в духовном плане с чисто русским, поэт буквально лепил национальное сознание из того национального, что было в народной душе.

Когда я пишу эти слова, то невольно вспоминаю картину Нестерова. Нет, не «Видение отроку Варфоломею», посвящённое одному из чудес в жизни Сергия Радонежского — полотно под названием «Душа народа». Оно удивительно созвучно образу Сергия, который сложился у меня в сознании. Картина распадается на две части, точнее — на двух персонажей. Один из персонажей — народ; пёстрая, но слитная толпа, из которой взгляд выхватывает то лица русских писателей, то христианские символы, то древки стягов. Второй, по видимости, и есть душа: мальчик, идущий впереди и как бы отдельно. Его образ — узнаваемо русский и в то же время, в отличие от тех, кого мы видим справа, мы не видим в нём ничего христианского. Просто русский мальчик. Мы видим его на фоне знакомого каждому русскому пейзажа: спокойная гладь реки, травянистый берег, неяркое, чуть пасмурное небо. Картина кажется очень умиротворённой, и тем резче контрастирует с ней беспокойный, ищущий взгляд мальчика.

Интересно в картине и вот что. Обычно при изображении движения, хода, принято обращать героев лицами и взглядами направо: в европейской культуре именно с правой стороной ассоциируется направление вперёд и в будущее. На картине же Нестерова мальчик идёт налево, то есть — назад, в прошлое. На огромной иконе, которую несут идущие за отроком, вместо лица Спасителя — только чёрный провал, пустота.

Когда я гляжу на эту картину, я вижу поэта Варфоломея-Сергия, пытающегося наполнить душу своего народа, так и не заполненную христианством в том месте, где должно быть национальное самосознание. Отрока, обращённого в прошлое в поисках Золотого русского века, который, может быть, никогда не существовал, но в который ему так хотелось верить и вернуть его на русские земли. Поэта, ведущего за собой христиан, но самого — являющегося ли христианином? Разве что очень своеобразным и очень независимым.

Не являются ли «юродивый» прорицатель, на которого обращены взгляды крестьянок, и молчаливый монах с закрытым лицом, стоящий подле князей, проекциями отрока? Мы ведь знаем Сергия в обеих ипостасях.

О Троице

Первый монастырь, основанный Сергием Радонежским, был посвящён Троице. Как я уже написала, я предполагаю, что в «Слове о полку Игореве» он активно обращался к этому образу в его языческой ипостаси. Тут же я хочу напомнить читателю, с чего я начинала своё сочинение. Я писала, что главными метками русскости, столпами нашего национального самоосознания на уровне архетипов и ассоциаций являются не только Сергий Радонежский и «Слово о полку Игореве», но и икона Андрея Рублёва, известная под лаконичным названием «Троица».

Андрей Рублёв, создатель «Троицы», родился, предположительно, около 1370 года. Неизвестно, был ли он знаком непосредственно с Сергием, но неизбежно много слышал о нём и его идеях — ведь отрочество Андрея приходится как раз на время активности Сергия, политической и, как я предполагаю и как, мне кажется, успешно доказал, поэтической. Взлёт национального сознания, вооружённое противостояние объединённых русских войск Мамаю, победа и потери на Куликовом поле, месть Тохтамыша — всё это случилось на памяти Андрея в самом нежном и впечатлительном возрасте, и, вероятно, оказало такое же сильное влияние на него, как нашествие Ахмыловской рати на Ростов — на юного Варфоломея. Андрей Рублёв был человеком самого простого происхождения, плоть от плоти русского народа; несомненно, он тоже был «двоеверцем», носителем специфических чисто русских, хотя и отчасти христианских, верований, господствовавших в среде простого народа — людей, росших не на церковных наставлениях и монастырских летописях, а на былинах и сказаниях о плохо забытых богах и божках. Хотя он впоследствии и принял постриг, несомненно, образ Троицы изначально сформировался в сознании Андрея таким, каким видел его народ, с наложением образа языческой пра-троицы, Трояна — который необязательно воплощался в богах, но и, например, богатырских троицах.

Интересно, что, если мы поглядим на икону, мы увидим не только обедающих ангелов. Над правым из них расположена гора, над средним — дуб и над левым — дом; причём дом словно опирается на плечи ангела. Известно, что на средневековых картинах, включая те, что были религиозного содержания, рядом с героями зачастую изображались предметы, как либо подсказывающие их имена, нечто, что давало понять без сомнений, кто именно представлен зрителю. Исходя из этого, я думаю, что Рублёв нарисовал, фактически, трёх легендарных богатырей: Горыню, Дубыню и Усыню. Если с тем, как я увидела Дубыню и Горыню, всё ясно, то Усыню необходимо пояснить. Этот богатырь отличался могучими плечами; собственно, его имя происходит от индоевропейского корня «ус», обозначающего плечо. Дом, словно опёршийся на плечи ангела, вполне может символизировать могучесть его плеч.

Такая интерпретация православной иконы может казаться шокирующей; но ведь мы видим упоминания языческих богов — и упоминания абсолютно нейтрального и даже положительного — в «Слове о полку Игореве», написанном в христианские времена крещёным автором для крещёных читателей. Мы даже без труда выявляем причину обращения поэта к языческим образам: он хотел воззвать к русскости русских, и через «вселенное» христианство, верования многоземельное и многоязычное, основанное на книгах (Ветхом и Новом Завете) с практически исключительно еврейскими персонажами, обращаться к русскости смысла не видел. Вполне вероятно, художником двигали те же мотивы; ведь и сформировался он как личность в годы рождения русского духа, и иконописцем стал в обители учеников и единомышленников Сергия Радонежского, который, по моей гипотезе, и является автором «Слова».

К тому же, помимо прочего, Горыня, Дубыня и Усыня считаются прототипами другой, более поздней по рождению, богатырской троицы — Ильи Муромца, Добрыни Никитича и Алёши Поповича и, вероятно, их образы практически сливались в народном сознании. Несмотря на языческие мотивы в былинах с их участием, эти богатыри выступали защитниками земли Русской и крещёными христианами; иконописец мог полагать изображение ангелов в образе богатырей-заступников — или богатырей в образе ангелов — вполне пристойной идеей. Тем более, что с такими детством и юностью, как у Андрея Рублёва, он не мог не мечтать о волшебных защитниках и освободителях русского народа, которые, быть может, когда-то существовали или однажды будут существовать.

Интересна в таком случае игра контекста. На уровне внешнего сюжета картина изображает трёх ангелов, возвещающих Аврааму о рождении великой нации евреев. На уровне символов ангелы изменены в русских героев. Вероятно, главный смысл иконы как картины — возвещение о рождении великой русской нации.

В таком случае икона ни много, ни мало, отражает реальный, но тогда ещё не осознаваемый обществом исторический факт.

Об ученике благодарном неблагодарном

Как я уже писала выше, всё, что мы знаем о Сергии Радонежском, мы знаем из жития, написанного его учеником Епифанием из опасений, что учитель окажется в забвении. Нет сомнений, что Епифаний считал Сергия величайшим человеком своего времени.

Нам стоит обратить внимание на личность того, через кого мы знакомимся с личностью Сергия. Ведь это всё равно, что рассматривать картинку через линзу; чтобы адекватно воспринимать и интерпретировать увиденное, необходимо иметь представление о свойствах и качестве линзы, о том, какие она даёт искажения в силу своей формы.

Согласно имеющимся у нас сведениям, Епифаний был значительно младше Сергия Радонежского, но зато — его земляком: автор жития обучался в ростовском монастыре Григория Богослова. Обучался хорошо, все исследователи его трудов указывают на высокую начитанность и образованность монаха, а также на то, что он, вероятно, предпринимал поездки в Константинополь, на Афон и к Иерусалиму, а значит, как минимум, знал греческий язык. Сам себя Епифаний определяет как ученика Сергия; Пахомий Логофет, перерабатывавший житие Сергия Радонежского, добавляет, что Епифаний находился при Сергии с юных лет.

В год Куликовской битвы — 1380 по современному нам летоисчислению и 5988 для самого Епифания — он находился в основанной Сергием Троицкой Лавре и был уже, как пишет российский литературовед Гелиан Прохоров в биографии Епифания Мудрого, взрослым, грамотным, опытным книжным писцом и графиком, а также склонным к записям летописного характера наблюдательным человеком.

Сергий Радонежский умер в 1392 или, с точки зрения Епифания, в 6000 году. Нет сомнений, что для средневекового человека смерть в миллениум придаёт образу умершего особенной значительности; в те времена люди испытывали пиетет перед круглыми датами. До нас он тоже дошёл в виде особенного почитания и празднования юбилеев. Смерть в 6000 год наверняка виделась Епифанию достойным завершением всей жизни любимого и уважаемого учителя.

Сразу после смерти Сергия Епифаний начал писать свои воспоминания о нём. В это время автор жития также перебрался в Москву на службу к митрополиту Киприану и близко сошёлся с иконописцем Феофаном Греком. Сам Епифаний так же пишет иконы. Мы знаем об этих обстоятельствах из его посланий. В 1408 году Епифаний бежал в Тверь от напавших на Москву войск хана Едигея. Через несколько лет он возвращается в Троицкий монастырь, где оказывается окружён почётом, вероятно, как за собственные достижения, так и за то, что был одним из ближайших учеников основателя обители. Умер около 1420 года, пребывая в сане иеромонаха.

Интересно, что Епифаний Мудрый, определяя себя как иконописца, прославился, прежде всего, тем, что сейчас назвали бы прозаическими произведениями. Он написал два труда, посвящённых Сергию Радонежскому: его житие и «похвальное слово», а также «Слово о житии и учении святого отца нашего Стефана, бывшего в Перми епископа», бывшее, вероятно, очень популярным: сохранилось около полусотни копий со «Слова о Стефане». Епифанию Мудрому с большой долей уверенности приписывают также «Сказание Епифания мниха о пути в святой град Иерусалим» и введение к Тверской летописи.

Очевидно, Епифаний был учеником Сергия далеко не только — или, скорее, не столько — в плане религиозном, сколько в литературном. Я уверена, что «Задонщина» — воспевание противостояния русских князей хану Мамаю и явное подражание «Слову о полку Игореве» — принадлежит именно его перу. В самом деле: нет никаких свидетельств, что кто-либо в начале пятнадцатого века был настолько же увлечен Сергием Радонежским и настолько же высоко ценившим его политическую деятельность по объединению земель русских перед лицом общего врага, как Епифаний. При том, что из «Жития» перед нами вырисовывается образ очень известного человека — и нет смысла сомневаться, что таковым Сергий и был — никто не берётся писать его житие, как горько сетует сам Епифаний. Епифаний литератор, его взгляды на недавние политические события совпадают со взглядами автора «Задонщины»; создатель «Задонщины», в свою очередь, явно обращается к «Слову о полку Игореве», автором которой, по всей видимости, является горячо любимый Епифанием Сергий Радонежский. Всё сходится в одну точку.

Однако же, странное дело: Епифаний старательно описывает нам жизнь Сергия и даже упоминает чудеса, которые объяснили бы его славу, как поэта и вдохновителя следующего поколения литераторов — но о самой поэтической славе не пишет ни слова.

Это было бы понятно, если бы автор жития не одобрял идеи, высказываемые в «Слове о полку Игореве» и других сочинениях Сергия, но он их явно разделяет и восхваляет.

Вероятными причинами могут быть две.

Сам Сергий, потрясённый последствиями Куликовской биты — смертью множества русских воинов и страшной местью хана Тохтамыша — мог на склоне лет отречься от своих сочинений и на любое их упоминание реагировать болезненно. Было бы логично, если бы ученик уважал желания покойного учителя никогда не вспоминать о его литературной биографии, оказавшейся столь злосчастной.

Но ещё более вероятными представляются мотивы описания Епифанием Сергия как святого человека, достойного войти в историю христианства. Как я уже упоминал, Сергий как поэт активно использовал языческие образы в качестве символа русскости; то, что кажется невинным нам, потомкам, у современников, особенно представителей церкви, должно было вызывать возмущение и отторжение. Следовательно, в официальном житии монаха и основателя монастырей столь крамольное творчество упоминаться было не должно. Иначе у Сергия не было бы шанса остаться в монастырских летописях и, следовательно, самой русской истории. Епифаний пожертвовал частью личности учителя, чтобы для потомков он не исчез весь.

Не слишком ли жестоко подобное по отношению к поэту? Что, если Маяковскому разрешили бы остаться в нашей памяти, как талантливому агитатору-плакатчику, но стёрли его оттуда, как поэта? Максимум — оставили бы строку в биографии: «А ещё он писал стихи». Страшно представить.

Но что, если бы мы вообще не знали Маяковского? Наш мир бы не перевернулся, нет сомнений. Однако нельзя не признать, что из него исчез бы значимый для его истории кусок.

Так что то, что может выглядеть, как жестокая неблагодарность, на самом деле является подвигом благодарности.

Будем же ещё более благодарными. Вернём поэту его славу; не забудем, кто создал русский народ, как мы его знаем сегодня.

© Serge Shavirin — Page created in 0,093 seconds.